Класс относился к 'пифагорам' с признанием и не раз пользовался их помощью.
Первая классная задача после каникул - совершенно пустяковая... Решаю в 10 минут и подаю. Прислушиваюсь, что говорится за пифагоровской скамьей:
- В прошлом номере 'Математического Журнала' предложена была задача: 'определить среднее арифметическое всех хорд круга'. А в последнем номере значится, что решения не прислано. Не хотите ли попробовать...
'Пифагоры' взялись за решение, но не осилили. Я тоже заинтересовался задачей. Мысль заработала... Неужели!? ... Красный от волнения, слегка дрожавшими руками я подал лист Епифанову.
- Кажется, я решил...
(Ответ: среднее арифметическое всех хорд круга = ?r/2)
Епифанов прочел, ни слова не сказав, прошел к кафедре, развернул журнал и поставил так ясно, что весь класс заметил, пятерку.
С этого дня я стал 'Пифагором' со всеми вытекавшими из сего последствиями - почета и привилегий.
Я остановился на этом маловажном, со стороны глядя эпизоде, потому что он имел большое значение в моей жизни. После трех лет лавирования между двойкой и четверкой, после постоянных укоров родителей, вынужденных и вымученных объяснений и уколов самолюбию - дома, и в школе - в моем {41} характере проявилась какая-то неуверенность в себе, приниженность, какое-то чувство своей 'второсортности'... С этого же памятного дня я вырос в собственных глазах, почувствовал веру в себя, в свои силы и тверже и увереннее зашагал по ухабам нашей маленькой жизни.
В 5-м классе, благодаря высоким баллам по математике, я занял третье место, а в 6-м весь год шел первым.
После окончания 6-ти классов во Влоцлавске, мне предстояло перейти в одно из ближайших реальных училищ - Варшавское, с 'общим отделением дополнительного класса' или в Ловичское - с 'механико-техническим отделением'. Я избрал последнее. Репутация 'пифагора', занесенная перемещенным туда директором Левшиным, помогла мне с первых же дней занять в новом 'чужом' училище надлежащее место, и я окончил его с семью пятерками по математическим предметам.
Прочие науки проходил довольно хорошо, а иностранные языки неважно. По русскому языку, конечно, стоял выше других. И, если в аттестате, выданном Влоцлавским училищем, значится только четверка, то потому, что инспектор Мазюкевич никому пятерки не ставил. А, может быть, причина была другая... Как-то раз, еще в четвертом классе, Мазюкевич задал нам классное сочинение на слова поэта:
Куда как упорен в труде человек,
Чего он не сможет, лишь было б терпенье,
Да разум, да воля, да Божье хотенье.
- Под последней фразой - объяснил нам инспектор - поэт разумел удачу.
{42} А я свое сочинение закончил словами: '...И, конечно, Божье хотенье. Не 'удача', как судят иные, а именно 'Божье хотенье'. Недаром мудрая русская пословица учит: 'Без Бога - ни до порога'...
За такую мою продерзость 'иные' поставили мне тогда тройку, и с тех пор до самого выпуска, несмотря на все старание, выше четверки я не подымался
С 4-го класса начались мои 'литературные упражнения': наловчился писать для товарищей-поляков домашние сочинения пачками - по три-четыре на одну и ту же тему и к одному сроку. Очень трудное дело. Писал я, по-видимому, не плохо. По крайней мере, Мазюкович обратился раз к товарищу моему, воспользовавшемуся моей работой, со словами:
- Сознайтесь - это не вы писали. Должно быть, заказали сочинение знакомому варшавскому студенту...
Такое заявление было весьма лестно для 'анонимного' автора и подымало мой школьный престиж.
{43} Работал я даром, иногда, впрочем, 'в товарообмен': за право пользоваться хорошей готовальней или за одолженную на время электрическую машинку - предел моих мечтаний.
В 13-14 лет писал стихи - чрезвычайно пессимистического характера, вроде:
Зачем мне жить дано
Без крова, без привета.
Нет, лучше умереть
Ведь песня моя спета.
Посылал стихи в журнал 'Ниву' и лихорадочно томился в ожидании ответа. Так, злодеи, и не ответили. Но в 15 лет одумался: не только писать, но и читать стихи бросил - 'Ерунда!' Прелесть Пушкина, Лермонтова и других поэтов оценил позднее. А тогда сразу же после Густава Эмара и Жюля Верна преждевременно перешел на 'Анну Каренину' Льва Толстого - литература, бывшая строго запретной в нашем возрасте.
В 16-17 лет (6-7 классы) наша компания была уже достаточно 'сознательной'. Читали и обсуждали вкривь и вкось, без последовательности и руководства, социальные проблемы; разбирали по-своему литературные произведения, интересовались четвертым измерением и новейшими изобретениями техники. Только политическими вопросами занимались мало. Быть может, потому, что в умах и душах моих товарищей-поляков доминировала и все подавляла одна идея - 'Еще Польска не сгинэла'... А со мной на подобные темы разговаривать было неудобно.
Но больше всего, страстнее всего занимал нас вопрос религиозный - не вероисповедный, а именно религиозный - о бытии Бога. Бессонные ночи, {44} подлинные душевные муки, страстные споры, чтение Библии наряду с Ренаном и другой 'безбожной' литературой... Обращаться за разрешением своих сомнений к училищным законоучителям было бесполезно. Наш старый священник, отец Елисей, сам, наверно, не тверд был в Богопознании; ловичский законоучитель, когда к нему решился обратиться раз мой товарищ-семиклассник Дубровский, вместо ответа, поставил ему двойку в четверть и обещал срезать на выпускном экзамене; а к своему ксендзу поляки обращаться и не рисковали - боялись, что донесет училищному начальству. По крайней мере, списки уклонившихся от исповеди представлял неукоснительно. По этому поводу вызывались к директору родители уклонившихся для крайне неприятных объяснений, а виновникам сбавлялся балл за поведение...
Много лет спустя, когда я учился в Академии Генерального Штаба, на одной из своих лекций профессор психологии А. И. Введенский рассказывал нам:
- Бытие Божие воспринимается, но не доказывается.
Когда-то на первом курсе университета, слушал я лекции по Богословию. Однажды профессор Богословия в течение целого часа доказывал нам бытие Божие: 'во-первых... во-вторых... в-третьих'... Когда вышли мы с товарищем одним из аудитории - человек он был верующий - говорит он мне с грустью:
- Нет, брат, видимо Божье дело - табак, если к таким доказательствам прибегать приходится.
Вспомнил я этот рассказ Введенского вот почему. Мой друг - поляк, шестиклассник, вопреки правилам, пошел на исповедь не к училищному, а к другому молодому ксендзу. Повинился в своем маловерии. Ксендз выслушал и сказал:
- Прошу тебя, сын мой, исполнить одну мою {45} просьбу, которая тебя ничем не стеснит и ни к чему не обяжет.
- Слушаю.
- В минуты сомнений твори молитву: 'Боже, если Ты есть, помоги мне познать Тебя'...
Товарищ мой ушел из исповедальни глубоко взволнованный.
Я лично прошел все стадии колебаний и сомнений и в одну ночь (в 7-м классе), буквально в одну ночь пришел к окончательному и бесповоротному решению:
- Человек- существо трех измерений - не в силах осознать высшие законы бытия и творения. Отметаю звериную психологию Ветхого Завета, но всецело приемлю христианство и православие.
Словно гора свалилась с плеч!
С этим жил, с этим и кончаю лета живота своего.
ПРЕПОДАВАТЕЛИ
Кто были нашими воспитателями в школе? Перебирая в памяти ученические годы, я хочу найти положительные типы среди учительского персонала моего времени и не могу. (Один Епифанов; о нем - дальше.) Это были люди добрые или злые, знающие или незнающие, честные или корыстные, справедливые или пристрастные, но почти все - только чиновники. Отзвонить свои часы, рассказать своими словами по учебнику, задать 'отсюда досюда' - и все. До наших душонок им не было никакого дела. И росли мы сами по себе, вне всякого школьного влияния. Кого воспитывала семья, а кого - и таких было не мало - исключительно своя {46} же школьная среда, у которой были свои неписанные законы морали, товарищества и отношения к старшим - несколько
