нужна отечеству. Забудь, что ты женщина... докончи так, как начала. Твой сын уже не инок муромский, не черная власяница и тяжелые вериги жмут его тело, а саван белый, да гроб дощатый.
- Как?.. он... второй?
- Его домучили... Сегодня я узнал об этом достоверно от одного муромца, очевидца его последних минут. Но будь тверда...
Трудно описать выражение лица Борецкой при этом известии; оно не сделалось печальным, взоры не омрачились, и ни одно слово не вырвалось из полуоткрытого рта, кроме глухого звука, который тотчас и замер. Молча, широко раскрытыми глазами глядела она на рокового вестника, казалось, вымаливала от него повторения слова 'месть'.
Зверженовский с злобной радостью, казалось, проникал своими сверкающими глазами в ее душу, но также молча вынул из ножен саблю и подал ее ей.
- Значит, ты понял меня? - произнесла она хриплым, сдавленным голосом.
Он кивнул головой и, сложа руки на груди, вопросительно глядел на нее.
- Клянусь острием этой сабли, клянусь кровью и прахом сыновей моих, я изнурю себя, лишусь своего имущества, но уязвлю гордыню московского князя под стенами Новгорода, или пусть погибну под ножами его клевретов, торжественно произнесла Марфа, размахивая саблей, и глаза ее блистали как сталь, которую она держала в руке.
Картина была достойна великого художника: хитрый поляк с сверкающими злобной радостью глазами, с шершавой головой и смуглым лицом, оттененным длинными усами, казалось, был олицетворением врага и искусителя человечества, принимающего исповедь соблазненной им жертвы.
- Через мой труп перешагнут на тебя твои враги, боярыня, - хвастливо произнес он, - а победа надо мной достанется им дорого.
- А если она будет на нашей стороне?
- Тогда гуляй мечи на смертном раздолье! Весь Новгород затопим вражеской кровью, всех неприязненных нам людей - наповал, а если захватим Назария, да живьем еще, я выдавлю из него жизнь по капле. Мало ли мешал он мне, да и тебе, ни на вече, ни на встрече шапки не ломал. А Захария посадим верхом на кол, да и занесем в его притон - Москву. Нужды нет, что этот жирный бык не бодается, терпеть нам его не след.
- А после, - с восторгом начала Марфа.
- А после, - прервал он ее, - после тебе в руки жезл правления... Казимир твоя правая, а я - левая рука...
Борецкая дико, радостно захохотала.
- Ты... ты, - произнесла она, тихо переводя дух, - ты будешь моим, я твоей... жизнь поделим поровну.
Вдруг в древнем Херсонском монастыре, на Хатуне, заныл колокол, брякнул несколько раз и опять замолк; только ветер, разнося дождевые капли, стучавшие по окнам, гудел как труба - вестница чего-то недоброго.
Злоумышленники вздрогнули и переглянулись между собой.
- Что бы это значило? - почти шепотом сказала Марфа. - В глухую ночь кто может взойти звонить на колокольню? Кажется, нам не послышалось?
- Нет, это, должно быть, ветер шевельнул колоколами, - отвечал Зверженовский с расстановкой, прислушиваясь. - Вот опять стало тихо.
- Однако, это не даром... мне что-то жутко! Уж не бунт ли затевается? Кажется, рано. Не предупредил ли нас кто-нибудь?
В это время на дворе заскрипела калитка, залаяла собака и послышались голоса входивших на двор людей.
- Бабушка, бабушка! Мне страшно, не спится что-то, да и грезы все такие страшные, будто ты, - заговорил сквозь слезы, дрожа всем телом, вбежавший десятилетний внук Борецкой, сын ее сына Федора Исакова.
- Что ты, Васенька, чего испужался? - прервала его Марфа, лаская мальчика. - Что такое тебе привиделось?
- Да вот, будто, ты, да пан этот, - ребенок указал рукой на Зверженовского, - хватаете меня мохнатыми руками и хотите стащить с собой в яму, оттуда тятенькин голос слышится, да такой слезливый, и он, будто, сидя на стрелах, манит меня к себе. Кровь из него ручьем хлещет, а глаза закатились. Мне не хотелось прыгать к нему, да вот пан этот так на меня глянул, что я не вспомнился, сотворил крестное знамение, зажмурился, прыгнул, вскрикнув, и проснулся. Вокруг меня темно, и, кажись, наяву, представился мне опять тятя, поглядел на меня так жалобно, к вам сюда кулаком погрозился и пропал. Я хотел выговорить молитву: силюсь, да не могу. Тут оглушил меня звук колокола... Отец-то мой давно уж мне грезится...
- Полно, полно, позабавься, да полакомься гостинцами... и все пройдет, - в смущении заговорила Марфа и высыпала в подол его рубашки из коробки всяких сластей.
Ребенок ушел с пришедшей за ним нянькой.
- Должно, это наши стучат по стенам, а то бы рабы твои остановили незваных гостей! - радостно сказал Зверженовский, заметно ободрившись.
- И впрямь наши, - отвечала Марфа и вместе со своим гостем перешла из гридницы в соседнюю советную палату.
Там, действительно, уже были налицо все их соплеменники: сам тысяцкий Есипов, степенной посадник Фома, посадник Кирилл, главный купеческий староста конца Марк Памфильев, из живых людей*, Григорий Куприянов, Юрий Ренехов в другие старосты концов: Наровского, Горчанского, Загородского и Плотницкого, некоторые чтимые в Новгороде купцы, гости и именитые, наконец, такая же знатная и богатая вдова, как и Марфа, Настасья Ивановна, которая хвасталась, что великий Иоанн, в бытность свою в Новгороде в 1475 году, ни у кого так не был роскошно угощен, как у ней.
_______________
* Обывателей.
IV. Среди спасителей отечества
После взаимных приветствий жданые гости разместились по широким лавкам.
Первая начала Марфа, обратившись к тысяцкому Есипову:
- Что, велемудрый боярин, соглашается ли с нами народ? На нашей ли улице праздник?
- Пока еще будни на нашей улице, боярыня, вот что скажет завтра. Золото, серебро и вино действуют; в хмельном разгуле народ побушевал, потолокся на площади, да и разошелся по домам, - отвечал Есипов.
- Теперь время действовать словами. Вон Феофил как опешил толпу велеречием своим, все пали ниц и заныли об отпущении вины, - заметил посадник Фома.
- Да, он все дело на свой лад настроил, да черно на душе его, так и всем будет: сладко во рту, да горько на сердце отрыгается! - вставил свое слово Зверженовский.
- Я сама завтра явлюсь перед народом. Он еще помнит меня и поминает, - начала было Марфа.
- Проклятием, - перебила ее Настасья Ивановна. - Я сама слышала намедни, как поносили тебя, боярыня, кляли, позорили того, кто послушает твоих наветов и обещались вымести телом пристанника твоего Софийскую площадь, если он только покажется на ней.
- 'Слова без дел, что лук без стрел'! - ваше же русское присловие! обиделся Зверженовский. - Таковы новгородцы; а как услышат, что земляки мои наготове напасть на москвитян - заговорят другое. Они как рыбы - в худую погоду ищут глуби, а в ясную любят поиграть на солнце.
- Надобно непременно пустить слух, что Казимир стоит за нас и рать его уже выступила против москвитян, - поспешно сказала Марфа.
- Да их, вашу братию, новгородский народ не стал терпеть за обманы и называть челядинцами, голой Литвой, блудливыми кошками и трусливыми зайцами! - заметил один из старцев.
- Небось, на нашей стороне еще много людей, а золото, ласковые слова и обещания перетянут хоть кого. Завтра попробуем счастья новыми посулами, подмажем колеса, и все пойдет ходче, - с веселым, беззаботным смехом произнес Зверженовский.
Слуги в это время внесли и поставили на столы яства и пития, и между долгими разговорами и совещаниями началась попойка. Болеслав Зверженовский, съев конец сладкого пирога и оросив его крепким
