полуподвальные с трудом выглядывают из-под земли. И одно окно посредине с решеткой — окно той комнаты. Через пару лет после их расстрела... тоже в июле... я опять туда приехал. В дом. В июле мука у меня начинается, и я туда еду. Был душный вечер. Подошел к дому... там тогда музей Революции устроили. В доме, где одиннадцать человек убили... Ох, какая это мудрость устроить в доме крови музей Революции — горькой нашей Революции. Был вечер... Музей уже, конечно, был закрыт... Я через забор перемахнул и пошел по саду... Блестела стеклами терраса... Помнишь?
ЮРОВСКИЙ. Там пулемет стоял.
МУЖЧИНА. Да, да. Сады благоухали, как тогда... «Аромат садов» — так он записал в своем дневнике. Из сада я и вошел... в ту комнату. Ты помнишь ту комнату'?
Юровский (усмехнулся). Я все помню, товарищ Маратов.
МУЖЧИНА. Ну вот — узнал.
ЮРОВСКИЙ. Я тебя сразу узнал.
МАРАТОВ. Окно в доме разбил — и через маленькую прихожую вошел. Она была чистая и совсем пустая, как тогда — двадцать лет назад, когда мы с тобой в ней стояли. Только теперь там было два стула — посредине.
ЮРОВСКИЙ. Это уже после твоего ухода. Я для мальчика и для нее поставил.
МАРАТОВ. И только россыпи пулевых отверстий на стенах. На всех стенах.
ЮРОВСКИЙ. Метались... по комнате.
МАРАТОВ. И в коричневом полу выбоины...
ЮРОВСКИЙ. Докалывали их.
МАРАТОВ. И у самого пола на обоях разводы и пятна...
ЮРОВСКИЙ. От замытой крови.
МАРАТОВ. А все остальное как тогда — двадцать лет назад. Как тогда там была такая тишина и странный покой... Правда, тогда эту тишину подчеркивал стук его шагов... Он все ходил там наверху в комнатах.
ЮРОВСКИЙ. Точно, у него была привычка мерить комнату гвардейским шагом. Часами ходил и о чем-то думал.
МАРАТОВ. Вот в той комнате я их и увидел. Первый раз.
ЮРОВСКИЙ. Кого?
МАРАТОВ. Старую парочку. Пришли и сели на эти стулья. Нет, нет, я, конечно, понимал, что это все кажется, но сидят, сидят...
ЮРОВСКИЙ. Ты действительно сумасшедший.
МАРАТОВ. Ты помнишь его: от вынужденной неподвижности он чуть располнел... Обычного среднего роста.
ЮРОВСКИЙ. Точно. Но когда мы его раздели у шахты... Я поразился его мускулам... мощный торс, а в одежде уж совсем не казался атлетом.
МАРАТОВ. Сидят там... В глубине у самой стены.
ЮРОВСКИЙ. Укол! Укол! Больно! Сестра!
МАРАТОВ. Совет: терпи... Я забыл сказать главное: когда сестра придет — укол будет последним.
ЮРОВСКИЙ. Ты что? Маратов. Ты понял. Впрочем, все это уже происходило много лет назад. Французский революционер Верньо, казненный собственной революцией, погибая под ножом гильотины, прокричал этот закон всех революций: «Революция, как Сатурн, пожирает своих детей! Берегитесь, боги жаждут!» Ты — темный, полуграмотный, ты этого не знал. Но мы знали. И почему-то верили: нас это не коснется. И только сейчас поняли: те, кого мы с тобой убили тогда в июле, обозначили начало. Начало Эры Крови... Россия, кровью умытая. (Смешок) И сегодня в этой эре и твою дату проставили...
ЮРОВСКИЙ. Когда?
МАРАТОВ. Молодец, не сомневаешься. Умрешь под утро. С великой милостью к тебе отнеслись. Ты персонаж исторический: цареубийца. Слишком мало вас осталось, исторических персонажей нашей Революции — нашей горькой Революции. Решено не объявлять тебя врагом народа. В некрологе напишут: умер от сердечного приступа.
Молчание
Как обычно в шесть утра придет сестра, и получишь последний укол. Вместо пинка под зад — укол в зад. Конец героя.
ЮРОВСКИЙ. Откуда знаешь?
МАРАТОВ. Сестра с чекистом балуется... ну, дело молодое. Я к ней в комнату за снотворным пошел, а они на кушетке лежат и эту новость обсуждают. Они при мне не церемонятся. Я ж ненормальный. Пока баловались — таблетки от боли у нее и спер. Для тебя.
Молчание.
Я все наперед просчитал: как услышал, что тебя в Кремлевскую больницу положили, сразу понял: живым не выпустят. И тотчас решил сюда тоже улечься. Я редко пользуюсь прежними привилегиями — чтоб внимание не привлекать... сейчас опасно высовываться. На дне отлеживаюсь. А тут думаю, нет, надо спешить к нему с последним разговором.
ЮРОВСКИЙ. Хорошую весть ты мне принес, товарищ. Я так устал от этой боли.
МАРАТОВ. И еще больше от ожидания, когда тебя заберут. От своего страха... И от страха за нее — за дочь.
ЮРОВСКИЙ (хрипло). С каким разговором ты пришел, товарищ?
МАРАТОВ. Я давно хотел прийти — боялся.
ЮРОВСКИЙ. Чего?
МАРАТОВ. Что разговора не получится — попросту выдашь ты меня... А теперь, перед твоей смертью, — получится... Перед смертью всегда разговор получается, к тому же таблеточки...
ЮРОВСКИЙ. Что таблеточки?
МАРАТОВ. От боли. Неужто практику нашу забыл? Разговор состоит из вопросов и ответов. Нет ответа...
Юровский (усмехнулся). И таблеточки нет...
Маратов молча дает таблетку.
ЮРОВСКИЙ. О чем же отвечать, товарищ?
МАРАТОВ. Сбил меня... Мне трудно держать мысль. Они все время говорят, говорят, говорят. И звонки — все время твои звонки, звонки. И та комната. Помоги мне уйти из той комнаты...
Темнота, потом щелчок выключателя — загорелась голая лампочка под потолком, осветила комнату в полуподвале. Крохотное оконце закрыто деревянной решеткой. В оконце видны ноги часового. В комнате — они же, только двадцать лет назад: сорокалетний черноволосый Юровский и молоденький худенький двадцатитрехлетний Федор Лукоянов — «товарищ Маратов» Оба в черных кожаных куртках. Карманы оттопырены револьверами. Далекая канонада.
ЮРОВСКИЙ. Как слышно... Думаю, на той неделе сдадим город.
МАРАТОВ. Может, и пораньше.
Шаги по потолку
ЮРОВСКИЙ. Слышишь?.. Вот так все время, ходит, ходит.
МАРАТОВ. Лампочка очень ярко светит.
ЮРОВСКИЙ. Почистили — тусклая была лампочка.
МАРАТОВ. Но теперь из переулка...
ЮРОВСКИЙ. Нет, из переулка света не видно, я проверил. Забор высокий — хорошо закрывает... Из монастыря принесли яйца, молоко для мальчика. Все хорошо уложено — в корзинах... (Усмехнулся.) Ну, утром еда уже не понадобится ему. Так что можно будет эти корзины взять с собой... когда повезем их... Мороки много будет — ребята проголодаются.
МАРАТОВ. Охрана?
ЮРОВСКИЙ. Я их предупредил. Особо не распространялся. Сказал: «Если услышите ночью выстрелы в подвале, не волнуйтесь — так надо». Но они, конечно, поняли: видишь (показывает в окно — на сапоги часового), взад-вперед... взад-вперед... Это часовой Дерябин... примеряется, как бы ему половчее встать, чтоб все увидеть...
