маленьким забавам... И бедного доктора надо отвлечь от черных мыслей. Я зашла вчера в его комнату... там лежало незаконченное письмо. Я совершила недопустимое: позволила себе прочесть. Ведь доктор наивен, как и ты, он может написать лишнее. К счастью, ничего опасного не было, но это — ужасное письмо. Он пишет: «Я умер, но еще не похоронен». Впрочем, мы все так чувствуем.
НИКОЛАЙ. Пожалуй, ты права: надо вернуться к нашим славным представлениям.
АЛЕКСАНДРА. Я вспомнила, что у господина Чехова была пьеса, которая мне нравилась. Там несколько милых аристократов бояться потерять родовое имение — Вишневый сад... И все рассуждают, как его защитить. И болтают, болтают. Пока они разглагольствуют, приходит мужик — разбогатевший мужик, сын их лакея — и объявляет: «Я купил ваш Вишневый сад». Как это про нас, про всю нашу революцию!
Николай (меряя шагами комнату). Жаль, что нет господина Чехова. Хорошо бы к этой пьесе приписать — что с ними стало нынче... Ну, сын лакея, этот покупатель, конечно, убежал за границу со всеми деньгами... Все эти несчастные аристократы — кто в ЧК сидит, кто уже в сырой земле.
АЛЕКСАНДРА. Там еще есть недоучившийся студент... Чем-то похожий на того молодого человека, который иногда ходит в студенческой тужурке... Кстати, в последнее время я подозрительно часто вижу его у наших дверей.
НИКОЛАЙ. Все недоучившиеся студенты стали чекистами. И славно расстреливают доучившихся. Кстати, и у меня тоже возможна роль: это персонаж, с которым все время случаются беды. За что бы он ни принимался — все до смешного идет прахом. Все так и называют его — «Двадцать два несчастья».
АЛЕКСАНДРА. Мой милый страдалец, моя любовь... Нет, нет, эта пьеса слишком грустна. Я предлагаю нам с тобой прочесть совсем иную пьесу. Со старым как мир сюжетом. Очень... очень-очень давно... привезли в холодный Петербург маленькую принцессу... Ее сестра Элла выходила замуж. И на детском балу она увидела голубоглазого мальчика. Его глаза покорили ее тотчас и совершенно.
НИКОЛАЙ. И мальчик тоже был покорен сероглазой принцессой. Он решил сделать ей подарок. Попросил у матери бриллиантовую брошь. И на балу...
Александра, ... сильно покраснев, протянул ей брошь. И, покраснев еще сильнее, сказал. «Это подарок».
НИКОЛАЙ. И она взяла! Как он был счастлив.
АЛЕКСАНДРА. Но ей... ей показалось: она поступила легкомысленно. И на следующий день на новом детском балу...
НИКОЛАЙ. ...она пребольно вложила брошь в его руку! Но он ждал. И когда она согласилась стать его женой — он вернул ей...
АЛЕКСАНДРА. И с тех пор эта брошь всегда с нею. Вместе с крестом — на груди... Но все это будет потом, а тогда девочка уехала в Англию, и тоже в июле... только не выдавай какого года. Боже мой, как я стара... она написала ему первое письмо.
НИКОЛАЙ. А потом, когда они обручились, был целый поток писем.
АЛЕКСАНДРА. Всю жизнь они почти не расставались. Пока не наступила эта несчастная война.
НИКОЛАЙ. Он уехал на войну.
АЛЕКСАНДРА. Она писала ему бесконечные письма.
НИКОЛАЙ. А он отвечал глупыми, короткими. А чаще — телеграммами, потому что даже в письмах он был смешно застенчив.
АЛЕКСАНДРА. И между этими двумя потоками писем прошла жизнь. Знаешь, я дала себе слово не вспоминать. Я заперла альбомы в кладовой — воспоминания еще так свежи и мучают. Но сегодня я нарушила обет и спустилась вниз.
НИКОЛАЙ. Ты принесла письма!
Она достает портфель с письмами
АЛЕКСАНДРА. Вот — мое богатство! Когда я узнала про отречение, я начала уничтожать свои бумаги. Прямо в кабинете я разложила славный костер, где сгорели воспоминания. Но эти письма не смогла... Я понимала, что ими воспользуются против нас... Но жечь их было выше моих сил... Ибо в этих письмах — вечная, неутолимая страсть к моему «мальчику', „к моему Солнцу“. Какое счастье, что они с нами... И когда они привесили эту страшную решетку — я рассмеялась. Я сказала себе: о, глупцы, мы все равно от вас убежим. Убежим в наши письма.
В подвале ЮРОВСКИЙ и МАРАТОВ.
ЮРОВСКИЙ. Грузовика по-прежнему нет. Уже полтора часа, как должен приехать.
МАРАТОВ. Приедет.
ЮРОВСКИЙ. Я звонил в Совет... Белобородов к телефону не подходит. Что это значит?
МАРАТОВ. Это значит, что Белобородов к телефону не подходит.
ЮРОВСКИЙ. Команда нервничает. Мы решили: ждем полчаса. И начинаем без грузовика.
МАРАТОВ. Ты стал плохо понимать, товарищ Яков. Белобородов приказал: начинать, только когда придет грузовик.
ЮРОВСКИЙ. Значит, опять ты?
Молчание.
Мне позвонила Римма...
Маратов (насмешливо). Опять — раскрасавица Римма?
ЮРОВСКИЙ. На рассвете она выступала перед комсомольцами, отправлявшимися на фронт. И должен был прийти Белобородов, но вождь Красного Урала не пришел проводить на фронт молодых солдат. Ей сказали, что все утро он совещался с тобой. Что ты еще затеял?
МАРАТОВ. Надо ждать грузовик.
ЮРОВСКИЙ. Послушай, сынок, мы должны их расстрелять. Революция гибнет. От Тихого океана через всю Сибирь уже порушили нашу власть... ярость и кровь... Моя дочь Римма на днях рассказала: оказывается, французская Революция знала такие же страшные дни. Великая Революция погибала тогда в огне интервенции. И народ ответил: в городе Лионе взяли шестьдесят знатнейших юношей, в десяти метрах от них поставили пушки. И по связанным — палили, палили ядрами из пушек.
МАРАТОВ. Да, отрывая руки, ноги, куски тел — в склеенную кровью, трепещущую человеческую массу...
ЮРОВСКИЙ. А вечером уже двести новых аристократов были построены на берегу реки. И революционеры объявили: мы будем непрестанно убивать, мы прольем потоки нечистой крови. И они казнили короля и королеву. И только так они победили. Они сумели ужаснуть мир своей непреклонностью. И мы сейчас тоже должны. Кончились каникулы Революции. Гибель этой семьи должна встряхнуть наши ряды. Чтобы мы все поняли: победа или смерть. Неужели ты, взявший имя великого Марата, этого не понимаешь?
МАРАТОВ. Еще как понимаю. Ведь это я рассказывал про город Лион. Когда выступал перед комсомольцами. От меня все это услышала Римма. Всего месяц назад.
ЮРОВСКИЙ. Неужели ты так изменился? Всего за месяц?
Маратов (хрипло). Надо ждать грузовик, товарищ Яков.
Молчание.
Давай о другом. Мне сказали, ты не успел эвакуировать свою мать? Я могу забрать ее в поезд? Ты понимаешь, что с ней будет, когда мы сдадим город?
ЮРОВСКИЙ. А сколько других матерей наших товарищей остается в городе? Чем она лучше? Пойми: у меня нет моей матери и моего отца. Мой глупый отец всю жизнь верил сионистам. Я объяснял ему: сионисты — подлые агенты все — мирной буржуазии. Мечтой о Палестине они хотят отвлечь евреев от мировой Революции. И когда мы окончательно победим — мы поставим их к стенке... Пойми, товарищ, раз и навсегда: мой отец, моя мать и мой народ — это мировой пролетариат.
Шаги наверху.
Ходит... опять беспрерывно ходит.
МАРАТОВ. Да, не спят. Опять пойду наверх... послушаю, чего они там...
Юровский (насмешливо). И заодно... покараулишь?
МАРАТОВ. Точно, чтобы не взбрело кому в удалую голову пострелять семью.
В комнате наверху: НИКОЛАЙ и АЛЕКСАНДРА читают письма. У нее на коленях целая кипа писем. У него — жалкая кучка. Она упоенно читает куски из писем.
