пощады не жди. В лучшем случае наушникам и доносчикам отрезали ухо...
Эта вынужденная жестокость, эта неусыпная зоркость помогали отряду устранять роковую угрозу.
И, при такой неизменной бдительности - казалось бы следовало поосторожнее отнестись к прибывшим издалека молодым гостям.
Между тем, Гачаг Наби не проявил с самого начала никакого недоверия к ним. А как дальше? Присматривать, следить за ними или продолжать относиться к ним с безоглядным доверием?..
А не могло ли статься так, что эта милая парочка имела тайное задание от жандармского начальства?
Но, с другой стороны, окажись все не так, гости - их искренние друзья и союзники - не могли не почувствовать оскорбительного недоверия. Грех был бы великий, непоправимый - обидеть тех, кто восславил 'Орлицу'! Тех, кто претерпел столько лишений, проделал такой опасный путь, чтобы явиться к гачагам.
Как же теперь рассеять свои сомнения, выяснить истину?
Глава девяносто пятая
Говорят, обжегшись на молоке, дуют на воду. Тот, кто восстал против столь грозной и огромной силы власти, должен волей-неволей, быть начеку, не доверяться безоглядно даже кровно близким людям. Бывает же, что в семье не без урода, и среди родни может оказаться человек с гнильцой, жадный до наживы и поживы, позариться на деньгу, глядишь, продаст, брата родного не пожалеет.
Да, у гачагов были свои неписаные, но крепкие, нерушимые законы. Гачаг должен был держать ухо востро. Иначе - недолго в беду угодить, оплошал пропал.
Как ни тягостны были сомнения Наби насчет нежданных гостей, они, эти сомнения, диктовались логикой борьбы. Но тогда почему Наби поначалу так радушно встретил пришельцев, позаботился о них? Наби, которому теперь, за скромной трапезой в горах, в сердце стали закрадываться сомнения?
Видимо, чрезвычайная сложность положения, которую он почувствовал еще острее после рассказа Аллахверди и Томаса, побудила его быть придирчивее и осторожнее в суждениях. Ведь предстояло такое отчаянно трудное дело - подкоп под носом у несметного царского воинства. Смертельно опасное дело. Любая оплошность могла стоить очень дорого...
Чувство ответственности не всегда одинаково остро у человека, - оно усиливается перед лицом испытания, опасности, смертельной угрозы. Колотится сердце - молниеносно работает мысль. Нервы напряжены до предела.
При всем старании Гачага Наби гости чувствовали скрытое, сдержанное напряжение своего великодушного хозяина. Как-никак, они были, помимо всего прочего, художниками, чье зрение улавливает неуследимые подчас оттенки в настроении, выражении глаз, в обычных жестах. Но это тайное волнение молодым гостям казалось естественным и сообразным тревожному положению.
Но вот Гачаг Наби посветлел лицом, как бы почувствовав облегчение от тяготившего душу неведомого бремени. Эта перемена немедленно отразилась и на настроении гостей - они стали держаться раскованнее и проще. И вновь произошло своего рода отражение: чем естественнее и непринужденнее вели себя гости, тем более Наби утверждался в убеждении, что это друзья, это союзники, что первое впечатление не обмануло его!
Теперь и угощенье пошло веселее.
Снова речь зашла о подкопе. Конечно, самому Наби надо было оставаться в горах, в седле - везде могла вспыхнуть жаркая сшибка.
Да и гостей надо было оберегать. Может быть, думал гачаг, отослать их в глухое село, от греха подальше. А кого с Аллахверди и Томасом отправить?
Едва заговорил об этом, как, к его великому удивлению, вызвался Гоги:
- А меня не возьмете?
- Ни за что, - отрезал Наби.
- Но почему?
- Я не могу рисковать жизнью дорогих гостей. Гоги настаивал:
- Но я не хочу быть обузой. Хочу помочь, чем могу. И Тамара - тоже.
- Не могу, друзья. Что тогда люди скажут?
- Только хорошее.
- Нет, Гоги. Люди не похвалят Гачага Наби.
- Ну, понятно... - нахмурился Гоги. - Не доверяешь нам, Гачаг...
- Не доверял бы - прямо сказал.
- Тогда за чем дело стало?
- Мы не хотим сидеть сложа руки, - запальчиво вмешалась в разговор и Тамара. .- Мы не только картинки рисовать умеем! 'Орлицу' хотим спасти!
Гачаг Наби, тронутый этим простодушным порывом, мягко улыбнулся:
- Нет, ханум... С нас довольно и одной узницы.
- Мы готовы ради вас на любую жертву!
- Вы готовы, а гачаги - нет! - наставительно заметил Аллахверди, подтолкнув в бок кузнеца, мол, и ты поддержи. Томас энергично замотал головой.
- Да, ахчи,30 никак не можем грузинскую красавицу на такое дело отпустить. К тому же, твои руки...- Томас помедлил, подбирая слова, - к кирке, лопате не приучены...
- Шадите, значит.
- Да. Гачаг Наби не хочет рисковать вами.
- Ну, хоть мне позвольте!- вновь заговорил Гоги.
- Нет,- тихо проговорил Наби.- Не надо настаивать, друзья. 'Орлица' осудит меня. Скажет, зачем ты, Наби, папаху на голове носишь?
- Мы же ради нее... Гачаг Наби посуровел:
- У нас свой устав, сестра.
- Прошу тебя,- Гоги ухватился за серебряный поясок Наби.
- Никогда!
У Тамары от обиды на глазах выступили слезы.
Гоги хмуро отошел прочь.
'Ну что тут поделаешь,- думал Гачаг Наби.- Поглядишь, образованные люди, а простых вещей не понимают. Писали бы себе картины и ладно. Так нет же, в бой рвутся. Охота им на рожон лезть. Может, их совесть грызет, что Дато в беде оставили. Кто знает. Но, видно, иного выхода у них не было. Будь какой-то грех у них на душе - стали бы все выкладывать'.
Дрогнул Гачаг, передумал.
Подозвал всех. И крепко наказал Аллахверди с Томасом.
- Пусть они пойдут с вами. Но помните: волос у них с головы упадет - вам отвечать.
- Пока мы живы - никто их и пальцем не тронет,- выпятил грудь Аллахверди.
Гачаг Наби взглянул на гостей: их лица сияли такой радостью, точно подкоп под казематом для них был равнозначен крушению империи!
Ну как можно было теперь усомниться в бескорыстии и доблести этих нежданных союзников!
О, если все удастся! Если удастся вырвать Хаджар из неволи! Тогда держись, ваше превосходительство! Мы еще повоюем! Мы еще и Дато вызволим, и с их благородиями и степенствами расквитаемся!
Может, это блажь? А может, первые ростки зреющего дерзкого замысла.
Глава девяносто шестая
Одинокую старость Пелагеи Прокофьевны согревала единственная отрада любимая внучка, которую она вынянчила и вырастила.
Видеть внучку, слышать ее звонкий голос, исподволь наблюдать ее молодое, счастье, сердечный союз с Андреем - это все старой княгине доставляло радость. После удара, пережитого ею, рано осиротевшая внучка, заботы о ней, созерцание трепетного чувства, окрылявшего Людмилу, красили ее печально угасающую жизнь. В сердце ее жила неискоренимая мстительная ненависть к царской фамилии, исковеркавшей ее жизнь, обрекшей ее мужа на медленное умирание в сибирской глуши, и подчас эта ненависть выплескивалась в неожиданных для ее преклонных лет радикальных действиях. Она говорила о декабристах со скорбным благоговением, как о героях-мучениках, рыцарях. Но, дав волю своим антироялистским чувствам, она спохватывалась и умолкала, опасаясь за благополучие молодых.
