официальных добродетелей новейшей цивилизации. Единственный и, кажется, самый ужасный грех в моей жизни состоял в том, что я перестал верить в добро и в людей. К тридцати трем годам я разочаровался во всем, чему меня учили верить с юношеских лет. И нестабильная израильская действительность, как нельзя более благоприятствовала моему духовному формированию: политические партии специализировались на обещаниях, политики лгали. Религиозные деятели рвались к власти. Люди завидовали, ненавидели и вредили друг другу. Синагоги раскручивали на пожертвования. Дома меня мучила жена и вдобавок ко всему я никак не мог разбогатеть, хотя и трудился для этого не покладая рук. Все это на фоне людей процветающих и не прилагающих для этой цели особенных усилий, привело меня в состояние глубокой социальной апатии. Я не голосовал ни за левых, ни за правых. Я перестал доверять государству, и нашел, что оно все более и более делает крен в сторону полицейского режима. Каждый сорился с каждым и по любому поводу. Политики самого высокого ранга не стеснялись строчить друг на друга доносы в полицию. Разборки, поклепы и сведения счетов с участием виднейших адвокатов современности тянулись годами. Страна изнывала от бюрократии. Страна содрогалась в социальных конвульсиях. Страна билась в религиозной истерии, и над знойными городами иудейского царства витал призрак коллективной шизофрении. А мир в это время активно жил и развивался. Русские с успехом приобщались к капитализму. Американцы высадили астронавта на луне. Просвещенное человечество с надеждой вступало в век технологии и прогресса. В Израиле же все еще жили по канонам средневековья и от слов выжившего из ума дряхлого раввина, порой зависело, какая именно партия придет к власти. Я не мог вынести все это, отошел от политики, забыл дорогу в синагогу и сосредоточился на наших семейных неурядицах. Я бурно переживал бесчисленные ссоры с супругой и на этой почве потерял уверенность в себе. Еще бы, если тебе ежедневно твердят, что ты ничего не стоишь как мужчина и как человек, то, в конце концов, ты действительно начинаешь верить в это. В итоге я окончательно уверовал в собственную ничтожность, и моя личная жизнь превратилась в сплошное унижение. Почти каждый в ком было хоть немного уверенности в себе, мог обидеть меня. Поначалу я пассивно отвечал на оскорбления, но вскоре зачерствел душой и почти перестал реагировать на них. Я уже ни с кем не общался, а только и делал, что поглощал дешевые сосиски и обвинял себя во всех смертных грехах. Друзей я потерял, куда-то подевались и родственники, а на работе только и ждали случая, чтобы уволить меня без выходного пособия. Что касается сексуальной жизни, то ее у меня вроде как и не было. Нет, любовью мы с женой занимались, но не часто. Меня расхолаживали ее ворчливые и надоедливые попреки, а когда все же нам доводилось побаловаться в постели, особых восторгов мое умение у жены не вызывало. Напротив, неумелые попытки внести разнообразие в нашу интимную жизнь, приводили к разлитию у нее желчи и сарказма.
- Мадам, - предложил я дрожащим голосом, - изволите что-нибудь выпить? - С удовольствием, - задорно отвечала Вероника. Она почувствовала мое волнение и пыталась приободрить меня. - Человек, - заорал я, стесняясь своего срывающегося голоса. Тут же в покои вошел толстяк в тюрбане; в руках он держал поднос с напитками. Кокетливо наклонив головку вбок, Вероника пригубила красное вино, а я тем временем бросил мимолетный взгляд на просвечивающий через прозрачную ткань темный лобок под вздрагивающим загорелым животом. 'Господи, да она же голая!' - Сударыня, в чем заключаются ваши обязанности? - неуклюже я пытался скрыть свое волнение. - Я отвечаю за внешний вид и хорошие манеры ваших жен, - сказала она просто, по-прежнему пытаясь приободрить меня своей доброй улыбкой. - А они что, в этом нуждаются? - я не узнавал свой голос, он стал чужим, непослушным, то и дело срывался и дрожал. Я был похож, наверное, на человека, который первый раз выступает перед публикой и от страха забыл все, о чем намеревался говорить. В горле у меня пересохло, но мне и в голову не приходила спасительная мысль о напитке, который я секунду назад любезно предложил Веронике. - Сказать по правде, вчера вот к вам была доставлена девушка из австралийского племени. Ясно, что понятие о вилке или ином столовом приборе у нее довольно смутное. - А вы где-то учились, Вероника? Она была спокойна и ее уверенность в себе стала понемногу передаваться мне. Дыхание у меня выровнялось, и я мог, по крайней мере, внятно и без дрожи в голосе задавать вопросы. - Я училась в московском институте кинематографии. - Ах, так вы артистка? - с невольным восхищением сказал я. Моя искренность и понятное волнение тронули Веронику и в открытом взгляде ее я увидел признательность - Увы, - с горечью, - сказала она, - артисткой я так и не стала... Когда пришло время съемок фильма, режиссер предложил мне разделить с ним постель. - Гад ползучий! - непроизвольно и по- детски вырвалось у меня. - Я проплакала всю ночь, но мне очень хотелось стать звездой и я согласилась... Это был мой первый мужчина.... Она на секунду призадумалась, и я почувствовал болезненный укол ревности в сердце. - Правда роли я так и не получила. - Но почему? - Через неделю мне стало ясно, что таланта у меня ни на грош, а быть куртизанкой я могу и за деньги. И вот я тут. Делюсь опытом с вашими женами... Она виновато улыбнулась и я понял, что ей очень хочется произвести на меня хорошее впечатление. - У вас есть талант, - с искренним участием сказал я, - талант хорошего человека. - А вы добрый, во всяком случае, до сегодняшнего дня моя история никого не интересовала, так как вас. Вы так внимательно слушали меня. Глаза ее заблестели и на какое-то мгновение мне показалось, что она вот-вот заплачет. О, да она такой же романтик, как и я! Любая сентиментальная история вызывала у меня слезы. В такие минуты, если рядом были люди, я совершал что-либо дерзкое, чему потом удивлялся сам. Это была попытка застенчивого человека, такими вот радикальными средствами справиться с конфузной ситуацией. То же самое, с целью не расплакаться, сделала сейчас Вероника: опустив бокал на поднос, она властным жестом приказала служке удалиться и плавно пошла на меня. Я замер от подступившего к горлу восторга. Изящным пальчиком она нежно провела по моим губам, и это естественное движение красивой женщины вызвало в мятущейся душе моей бурю неизведанных доселе чувств. Неукротимое и неведомое ранее острое возбуждение волной прокатилось по моему истосковавшемуся по женской ласке телу. Если бы моя законная жена умела так прикасаться. Боже, ведь все эти двенадцать лет я не знал, что такое настоящее наслаждение Легкие прикосновения ее наэлектризованных пальцев будто вливали в меня дикую энергию страсти, переполнявшую все мое существо. Но вместо того, чтобы закрыть глаза и отдаться этому сладостному ощущению волшебной эйфории, я поймал себя на дурацкой мысли о том, что именно это восхитительное ощущение сладчайшего томления, очевидно, подразумевал Зигмунд Фрейд, когда говорил о либидо. Интеллигент ты сраный, - с горечью упрекнул я себя, - в кои-то веки выпало счастье овладеть женщиной, и в этот самый момент ты ударяешься в глубокие размышления. Теоретически, не без влияния фрейдовой науки, я знал, конечно, что такое наслаждение, но как же я был неискушен, как далек от практики и как незабываемо сладостны были Ее прикосновения. Остановись мгновение!.. Вероника проворно сбросила с меня халат, подвела к ложу, усадила и, нагнувшись к взбухшему у меня в паху комку мускулов, бережно взяла его в руки и стала ласкать. Это было трогательно и прекрасною. Со стороны она казалась молодой мамой, которая нежно играет с ребенком. Я почувствовал, как неудержимо надвигается оргазм. Ужас охватил меня, неужели все кончится, так и не начавшись толком. 'Держись, Шура!' Приказал я себе. Вероника наклонилась к нему, явно намереваясь удостоить меня оральным сексом. Она лишь коснулась губами головки члена, и это было уже выше моих сил. Ничто на свете не удержало бы меня сейчас от столь позорной эякуляции. Я кончил, но как кончил! Оргазм был необыкновенно бурным, поток спермы, казалось, был бесконечным. Я залил ею все лицо Вероники. Нет, она не проявила недовольства, она приняла эту благодатную жидкость с непонятным вожделением. Но мне все же показалось деланным ее вожделение, и я мучительно страдал от проявленного мною, постыдного бессилия. 'Господи, - презирая себя, взывал я к Всевышнему, - может и вправду тюфяк я?!' Этим прозвищем наделила меня в свое время благоверная. И почти всегда в критические моменты жизни оно услужливо всплывало в моем сознании, напоминая, кто я есть на самом деле. По поводу и без повода, жена любила унижать меня и моя 'сексуальная безграмотность', как она любила выражаться, была предметом ее постоянных насмешек. - Уйдите! - сказал я Веронике, стараясь не глядеть ей в лицо, и презирая самого себя. Она послушно поднялась и, не вытирая залитого лица, почтительно поклонилась мне и выскользнула из покоев. Минут двадцать я лежал на роскошной кровати, давясь горючими слезами. Чего это ты нюни распустил, парень, разве в первый раз с тобой такое? Да, ты не супермен и тебе это хорошо известно, стоит ли понапрасну изводить себя, если ничего уже нельзя изменить? Мне стало спокойнее. Потом явился служка. Как и в первый раз - знаками, он предложил мне освежиться. 'Да что они тут все немые что ли?' Я велел принести мне 'Наполеона'. Приняв душ и тяпнув рюмку, я снова позвал его. Служка, очевидно, догадался, что я плакал. Досадуя на него как на свидетеля моей слабости, я бросил с нарочитой грубостью: - Где здесь можно пожрать, мужчина? Я чувствовал, как неумолимо ввергаюсь в знакомую атмосферу стресса и мне уже не хватало моего холодильника и дешевых сосисок. Опять же знаками он изобразил нечто такое, что
