чучелам, а воочию увидеть то, что было до них сто, пятьсот, тысячу лет назад, — увидеть и сравнить с тем, что есть.
Директор заповедника и его заместитель по науке сидели, запершись, в кабинете и почти непрерывно звонили Пахтану. На вопросы им отвечали очень невразумительно, в лучшем случае, успокаивали, повторяя, что проблема ещё не решена окончательно. Самого Пахтана нигде не находили. Потом директор разговаривал с известнейшим учёным, который очень хорошо знал Кавказ, работал здесь когда-то много лет.
— Открыть резерват для посещения? Вы меня удивляете, — сказал он директору.
— Да, для туристов, для автотуристов, — повторил директор. — Я сам слышал эту фразу на совещании.
— Кстати, у вас и сейчас есть туристские маршруты по заповеднику?
— Они проходят самым краем заповедника, у западных его границ.
— Разве их недостаточно для знакомства с Кавказом?
— На совещании высказана мысль, что нельзя утаивать от путешественников естественную красоту в глубоких резерватах.
— Вы шутить изволите! — рассердился учёный.
Спустя несколько дней была получена телеграмма, извещающая коллектив заповедника, что к ним на днях выезжает старший специалист для разрешения всех недоуменных вопросов.
Похоже, что все уладится. И от этой доброй мысли постепенно спало нервное напряжение.
Однако в разрешение конфликта верили далеко не все. Зоолог Котенко хмуро щурился, слушая успокоительные разговоры.
— Я все же хотел бы знать, — сказал он резко, — зачем нам, к примеру, охотничий домик в заповеднике? Кем это разрешено, где управленцы взяли деньги для строительства?
Рубленый, снаружи серый и неказистый, охотничий дом внутри был отделан в очень современном стиле дорогими материалами и с большой тщательностью. Светлые комнаты с дубовыми панелями. Камин не без претензий на старину. Люстры. Хорошая кухня. Словом, приют для самых требовательных гостей.
Охотничий домик стоял в долине горной реки, на возвышенной второй террасе, в самом конце дороги, по которой ещё могла проходить машина с двумя ведущими осями. Дальше, в глубь заповедника, от этого места шли тропы — и по самой долине и сразу на подъем, к высокогорным лугам южного склона. Зона, где категорически запрещается стрельба, рыбная ловля, прогулки без особой на то надобности.
Вечером, уже на квартире Котенко, Александр Молчанов настойчиво спрашивал своего друга и руководителя:
— А что, если в самом деле разрешат туристам проходить через глубокий резерват? Или будет устроена охота в заповеднике? Что станет с нашими зверями?
— Я в подобную возможность не верю, Саша, — твёрдо отвечал Котенко. — Мы имеем дело с глубоким заблуждением у людей, которые твёрдо ещё не знают, зачем нужны заповедники. Красивых мест на просторах России, слава богу, не мало и без заповедников. Хотя бы у нас на Кавказе, западнее Кушта. Отличнейшие ландшафты. Приходи, любуйся! Если удастся создать вблизи наших границ посещаемые национальные парки, заповедник от этого крупно выиграет. Пока что в пограничных с нами лесах идёт заготовка древесины. Будут парки — рубку запретят. С юга и севера нас сжимают угодья разных ведомств. Их тоже не станет, если будет парк. И браконьерство поуменьшится, ведь в парках такого рода существует полный запрет на стрельбу.
— А дом в южном отделе? — не унимался Молчанов.
— Не знаю, не знаю… — Котенко, видимо, не хотел делиться своими домыслами на этот счёт. — Вот скоро приедет товарищ из отдела, и все выяснится. Подождём, подумаем.
— Неужели и вправду кто-то собирается охотиться в черте заповедника? — Молчанов не мог этому верить и не хотел.
Он отказывался понимать охотников вообще. Зачем бить птицу и зверя? Какой это спорт, какой это «активный отдых», если он связан с кровью, со смертью? Ладно бы выходили на охоту с копьём, луком и стрелами. Идут-то с дальнобойным оружием, с капроновыми силками и сетями, с капканами, словом, охотники берут дичь не ловкостью, не атлетизмом и силой мускулов, а коварством, хитростью, обманом. И это считается отдыхом, спортом? Стрелять можно научиться в тире, по мишеням, по летающим тарелкам. Но стрелять по живому… и ещё испытывать при этом удовольствие?
Ему всегда казалось, что простая истина — запретить людям стрелять птицу и четвероногих «братьев своих» — вот-вот должна восторжествовать. Он с радостью встречал сообщения о запрете на охоту в том или ином районе, на ту или иную дичь и хмурился, когда этот запрет опять отменяли.
Ещё в школе умные учителя, особенно Борис Васильевич, привили ему нежную, непреходящую любовь к природе, ко всему живому.
Потом, когда после гибели отца Саша стал лесником и узнал, почему и как надо охранять богатства леса от преступников, всю свою энергию он отдал этому благородному делу, ничего не боялся и компромиссов не признавал. Встреча с такими негодяями, как Циба, Матушенко, Козинский, укрепили веру его в правое дело. Именно тогда началась его многолетняя работа по наблюдению за двумя зверями — за медведем и оленем, воспитанными с детства человеком, сохранившими память о человеческом участии до сих пор, хотя давно стали вольными и дикими.
Научный сотрудник заповедника Александр Молчанов был твёрдо убеждён, что среди его коллег и сослуживцев нет людей, думающих не так, как думает он. У кого из них подымется рука, чтобы нанести вред природе?
Как же совместить все это с деятельностью некоторых сотрудников в отделе, откуда руководят заповедниками? Ведь там тоже работают зоологи, охотоведы и ботаники?..
Ответа на этот вопрос Молчанов не находил.
…Весь вечер они молчали. Котенко писал кому-то письмо, кажется, опять по поводу устройства национального парка у границ заповедника. Саша делал заметки о фенологических датах и развитии животных в «Летописи природы», переписывал свой порядком потолстевший дневник.
Уже после десяти Котенко вдруг спросил:
— Ты сделал фотографии, какие обещал?
Саша кивнул.
— Где они? Дай-ка глянуть.
— Перед вами, на столе, — сказал Саша.
— А, вот что значит этот безалаберный день!
Он взял фотографии, и выражение его мужественного лица стало меняться. Сбежала тень нервной озабоченности, у глаз собрались добрые морщины, а губы раздвинулись. Любовно и радостно рассматривал он статного Хоба, хорошо снятого с близкого расстояния и ещё ближе, совсем рядом, где крупно вышла его венценосная голова. На этой, второй фотографии олень бесстрашно глядел большими влажно блестевшими глазами прямо в объектив.
— Хорош рогач, а? Можно сказать, выставочный экземпляр. Пожалуй, лучший олень на Кавказе. Согласен? Впрочем, ещё бы не был согласен! Твой воспитанник, если не сказать большего. Надо с ним почаще встречаться, Саша, пусть он снова и хорошенько подружится с Архызом. А ещё лучше — с Лобиком. Интересно, узнают ли друг друга медведь и олень, когда встречаются? И встречаются ли они, как ты думаешь?
— Не знаю. Боюсь, что нет. Вот с Архызом я их непременно подружу. И запросто. Они и сейчас не дичатся друг друга, хотя и не подходят близко. Позитивный нейтралитет.
— А если Хоба на глазах Архыза попадёт в беду? Как думаешь, овчар выручит его?
— Без сомнения.
Котенко замолчал и задумался над фотографиями. Спустя некоторое время сказал:
— Да, Лобик… Он очень нужен для полноты опыта. Придётся тебе отыскать это недостающее звено. А фотографии хорошие. Очень хорошие. Убери. Пригодятся для работы над будущей диссертацией. Как ты её назовёшь? «Человек и зверь»? Звучит? Ладно. Теперь давай, Саша, ужинать.
Утром в конторе они узнали, что сотрудник из отдела сегодня вылетел к ним.
