слева направо и справа налево, уложили наповал все свадебное шествие. Даже Артуро, уже собравшегося кричать «ура», Артуро, поднявшего руку в знак приветствия и, конечно же, не подумавшего поднять две. Да если бы даже он их и поднял, это все равно бы ничего не дало: ведь если человек поднял обе руки, значит, он сдается, то есть признает себя виновным, а в жестокой стремительности событий у экипажа бронеавтомобиля, чья задача — очистить улицы, нет ни времени, ни возможности брать людей под арест… Артуро, согнувшись пополам, упал первым с простреленным позвоночником. Хосе, которого в семье Пачеко звали Хосе-Маковка, рухнул на колени, а потом ткнулся носом в асфальт, как и Альфонсо, как и все остальные, изрешеченные пулями сзади, и лишь в последний миг от этой плотной группы людей, валившихся в одну сторону, точно колода карт, щелчком разбросанная по столу, отделилась белая фигура в венке из флердоранжа, качнулась из стороны в сторону и распласталась на земле, замерев в кипени тюля.
— Ay, Jesus! Que lastima![4] — взвыла вся улица, захлопывая на всякий случай ставни.
Постояв секунду, броневик снова дернулся. Затем медленно поехал вперед и остановился в метре от группы, ликвидированной столь чисто, что никто даже пикнуть не успел. Люк раскрылся, и из него по пояс вылез молоденький, широкоскулый, почти наголо остриженный метис; он нагнулся, и его стало рвать прямо на бронированную обшивку, пока хриплый властный голос не загнал его внутрь. Люк снова закрылся, и минуты две броневик стоял, точно выжидая реакцию окрестных жителей, или обсуждая последствия своей ошибки, или просто отчитываясь по радио перед начальством. Затем колеса завертелись в обратную сторону. Не решаясь ехать по груде трупов, откуда кровь уже текла струйками к водосточным канавам, броневик попятился, поискал брешь в веренице машин, нашел ее и объехал препятствие по тротуару.
И тогда Мария вырвалась и побежала к убитым. Она не кричала. Только глаза неестественно расширились на окаменелом лице, будто у зрителя, ушедшего с фильма ужасов. Добежав до них, она трижды повернулась на месте, точно в одури, ища глазами невидимых, запуганных свидетелей, прильнувших к щелям между занавесками. Потом оглядела отца, распростершегося, раскинув руки, на спине, оглядела мачеху, упавшую на живот, и двух дочек Мирейи, лежавших друг на дружке; их темные волосы все так же струились по плечам на розовом шелку платьев, испещренном пурпурными пятнами. Она не стала опускаться на колени. Только перекрестилась. И когда Мануэль подошел к ней, прошептала, обращаясь к нему, к человеку, который, по сути дела, даже не был ее женихом:
— У меня никого, кроме вас, не осталось. — И уже более твердым, холодным тоном добавила: — Не беспокойтесь, раненых нет.
Раненых действительно не было, если не считать новобрачной, у которой продолжалась агония: ее рука с новеньким обручальным кольцом еще царапала землю наманикюренными ногтями. Когда рука замерла, Мария склонилась над своей сводной сестрой — избалованной дочерью от второго брака, сняла кольцо и надела себе на палец.
— Помните последние слова священника во время венчания? — тихо проговорила она. — «И даруй им, боже, счастливый удел, и пусть вступят они однажды в светлое царствие твое!» Вот видите, Мануэль, как быстро осуществилось это пожелание.
Сидя на узком надувном матрасе, положенном рядом с другим, на котором спит Мария, Мануэль машинально ощупывает живот, пытаясь найти болезненную точку, которую чувствует где-то сбоку. Марии так и не удалось пока выбраться из шока: все это время она говорила и двигалась, как. сомнамбула.
— У меня никого, кроме вас, не осталось. Теперь главное — спрятать вас в надежном месте, — повторяла она и с полнейшим безразличием к условностям и опасностям пустилась на поиски убежища.
В надежном месте?.. Но где оно, надежное место, в городе, который разбит на квадраты и прочесывается солдатами, оцепляющими последние очаги сопротивления? Нечего и думать о том, чтобы собрать кого бы то ни было и где бы то ни было, — это значит неминуемо обречь себя на гибель. Как нечего и думать о том, чтобы укрыться в казенном здании — все они, естественно, стали мышеловками — или чтобы пробраться сквозь заслоны, отрезающие путь в провинцию. Квартирка Марии — незаметной, безымянной секретарши, всегда стоявшей в стороне от политики, — конечно, могла бы послужить временным пристанищем. Но после получасового петляния среди поваленных деревьев, среди трупов, лежавших в ореоле круглых красных луж, среди кусков развороченного асфальта, среди воронок, где из пробитых газопроводов вырывались зеленоватые язычки пламени, дом Марии, который соседствовал с каким-то профсоюзом, предстал перед ними окруженный карабинерами, стрелявшими по всему живому, что только появлялось за оконными стеклами.
— Давайте расстанемся! — сказал ей Мануэль. — При том, как все складывается, далеко мне не уйти. И я не вправе вас…
— Единственный наш шанс — какое-нибудь посольство! — перебила его Мария, поворачивая назад.
Какое посольство? Где оно находится? Можно хорошо знать столицу, но никогда не интересоваться подобными вещами. Да, до чего же быстро взрослый мужчина становится заблудившимся мальчуганом! Какая пропасть лежит между мужеством политика и мужеством обыкновенного человека! Как он жалок теперь, этот лидер, привыкший к тому, чтобы точно рассчитывать каждый свой шаг, каждую минуту, умеющий произносить речи и теперь застигнутый врасплох необходимостью спасать свою жизнь! Ну конечно, посольство. Но эти здания, над которыми реют флаги, исчерпавшие, кажется, все сочетания цветов, в большинстве своем расположены в центре, а именно на центр и направлен основной удар мятежников, там сосредоточены солдаты, осаждающие последние опорные пункты сторонников правительства. А кроме того, как можно быть уверенным в том, что симпатии иных дипломатических миссий остались на вашей стороне, а перед другими уже не выставлен полицейский заслон?
— Французы! — воскликнула Мария. — Это самое близкое отсюда посольство, и оно к тому же в районе особняков.
Она взяла Мануэля под руку, сочтя, что, «обженившись» таким образом, всем известный холостяк привлечет к себе меньше внимания. И все же непонятно, каким чудом его до сих пор не узнали патрульные, проносившиеся через равные промежутки времени по улицам в «джипах»; лишь иногда оттуда доносилось повелительное:
— Да возвращайтесь же домой, черт бы вас подрал!
Но полосатые брюки Мануэля, черный узел бабочки, так же как зеленое шелковое платье и перчатки Марии служили им защитой. Богатые — разве они бывают в чем-либо виновны! Идут хорошо одетые люди, застигнутые событиями вдалеке от дома; они не жмутся к стенкам, не стараются казаться незаметными — просто торопятся добраться до богатых кварталов; конечно, их можно счесть безрассудными, но красными — никак. Это тут же и подтвердилось: раздался долгий, пронзительный скрип тормозов, и неподалеку остановился грузовичок с парусиновым, пятнистым, как шкура леопарда, верхом. На кого указывает пальцем сидящий рядом с шофером младший лейтенант?
— Только не бегите, — прошептала Мария.
И оказалась права. Офицера интересовали лишь двое молодых людей, шедших позади них; в мгновение ока их окружили штыками, обыскали, избили и бросили в грузовик — это были двое рабочих, только что вышедших из типографии; оробевшие, испуганные, они, конечно же, вызывали подозрение хотя бы своими синими робами, бородами а-ля Кастро и руками, почерневшими от жирной краски, с помощью которой так часто ниспровергают основы основ.
Еще двести метров. Еще сто… Мануэль и Мария удачно миновали уличную облаву, организованную командой морских пехотинцев (почему морские пехотинцы?); моряки бежали цепочкой и действовали по принципу сетей с петлей, которую рыбаки затягивают прежде, чем вытащить рыбу. Беглецам пришлось перепрыгнуть через рухнувший телеграфный столб, опутанный разорванными, торчащими в разные стороны проводами, которые все еще были под током и в местах коротких замыканий выбрасывали снопики фиолетовых искр.
— Мы почти пришли, Мануэль!
Возле примыкавшего к посольству парка не было видно и следов повреждений. Пышные частные резиденции, особняки, невысокие дома с дорогими квартирами, с террасами, обсаженными цветами в ящиках, — здесь царила совсем иная атмосфера, и улицы находились под менее бдительным надзором, чем
