смешным, он был похож на плачущего ребенка. Один раз он пальцем смахнул дождевую капельку, задержавшуюся на кончике моего подбородка. Вдруг мы оказались на площади перед зданием «Дженерале». Крылатый лев, вымокший и промерзший лев, взглянул на нас сверху. Михаэль готов был поклясться, что лев смеялся негромко.
— Разве ты не слышишь, Хана? Смеется! Он глядит на нас и смеется! По-моему, вполне справедливо.
Я сказала:
— Жаль, что Иерусалим — маленький город, где нельзя сбиться с пути и заблудиться.
Михаэль провожал меня по улице Мелисанда, по улице Пророков, по улице Штрауса, называемой также улицей Здоровья, ибо там стоял Дом Здоровья. Ни единой живой души мы не встретили. Казалось, все жители покинули город, оставив его нам в полное владение. В детстве я играла в «Принцессу города». Братья-близнецы исполняли роли послушных подданных. Временами я подстрекала их к бунту, а затем усмиряла железной рукой. Это было изысканное удовольствие.
Ночью, зимой, иерусалимские здания подобны застывшим серым химерам, на которые наброшен черный покров. Пейзаж, затаивший обузданное насилие. Иерусалим умеет прикинуться абстракцией: камни, сосны и ржавое железо.
Коты с задранными хвостами метались по пустынным улицам. Стены домов возвращали искаженное эхо наших шагов, и от этого шаги звучали глухо, протяжно.
Мы постояли минут пять у порога дома. Я сказала:
— Михаэль, я не могу пригласить тебя к себе и предложить чаю, потому что мои хозяева — религиозные люди. Снимая у них комнату, я обещала, что никогда не буду приглашать к себе мужчин. А сейчас — половина двенадцатого ночи.
Когда я произнесла «мужчины», мы оба засмеялись. Михаэль ответил:
— Я и не надеялся, что ты пригласишь меня подняться в комнату.
Я сказала:
— Михаэль Гонен, ты — безупречный кавалер. И я благодарна тебе за этот вечер. За все. И если однажды ты пригласишь меня снова, не думаю, что смогу тебе отказать.
Он склонился ко мне. С силой сжал мою левую руку в своей правой. Затем поцеловал мне руку. Движения его были решительны, будто всю дорогу он разучивал их, повторяя вновь и вновь, и, казалось, он шепотом сосчитал до трех, прежде чем склонился и поцеловал руку.
Сквозь кожаные перчатки, которые он дап мне, когда мы вышли из кафе, захлестнула меня теплая, сильная волна. Сырой ветер зашумел в кронах деревьев и затих. Как принц из английских фильмов, Михаэль поцеловал мою руку в перчатке. Разве что, вымокнув до нитки, он забыл улыбнуться при этом. Да и перчатка не была белоснежной.
Я сняла перчатки и вернула их Михаэлю. Он поспешил надеть их, пока хранили они мое тепло. Кто-то зашелся пронзительным кашлем за опущеннь: ми жалюзи на втором этаже.
— Какой ты сегодня странный, — улыбнулась я. Словно я знаю, каков он в иные дни.
IV
У меня остались добрые воспоминания о дифтерии, которой я болела в девять лет. Это было зимой. Долгие недели проводила я в постели у окна, выходившего на юг. За окном открывались хмурые просторы, дожди, клочья тумана — южный Иерусалим, тени гор Вифлеема, Эмек Рефаим, богатые арабские дома в долине. То был зимний мир, где линии размыты, мир, на пространствах которого громоздились темные глыбы различных оттенков: от бледно-серого до почти черного. А еще я видела железную дорогу и провожала взглядом составы на всей протяженности Рефаимской долины — от законченного здания вокзала до извивов полотна возле арабской деревни Бейт-Сафафа. Железная дорога была в моем подчинении. Верные мне солдаты удерживали господствующие высоты. Я была императором в изгнании. Императором, чью власть и величие не уменьшают ни расстояния, ни одиночество. В моих снах южные кварталы Иерусалима были перенесены на острова Сен-Пьер и Микелон: я узнала про эти острова, равглядывая альбом с марками моего брата Иммануэля. Их названия пленили меня. Я готова была продлить мир моих снов, перенеся его через грань пробуждения. И дни, и ночи — чередование, таящее некое предопределение …
Сильный жар тому способствовал. Это были «лунатичные», волшебством расцвеченные недели. Я была королевой. Мое холодное господство сменялось необузданным бунтом. Силы низкие внезапным порывом настигали меня. Я была схвачена толпой черни, арестована, подвергнута унижениям и пыткам. Но кучка верных мне людей втайне замыслила заговор во имя моего спасения. Я верила в них. Сладки мне были пытки, ибо из них возносилась гордость. Возвращенное мне превосходство. Доктор Розенталь говорил, что я когтями вцепилась в болезнь, что есть дети, которые стараются заболеть и отказываются выздоравливать, потому что болезнь — в известном смысле, состояние свободы. Это — дурная черта.
К моему выздоровлению — в конце зимы — познала я вкус изгнания. Утеряла я алхимию колдовства, способность повелевать снами, чтобы переносили они меня за грань пробуждения. До того дня каждое пробуждение ощущалось мною как лавина, обвал. Я подсмеиваюсь над своей потаенной жаждой быть тяжело больной.
Расставшись с Михаэлем, я поднялась к себе в комнату. Вскипятила чай. Четверть часа простояла у керосинки, согреваясь, ни о чем не думая. Я очистила яблоко, что прислал мне Иммануэль из своего кибуца Ноф Гарим. Вспомнила, как три или четыре раза безуспешно пытался Михаэль раскурить свою трубку. Техас — страна удивительная: человек копает у себя во дворе лунку, чтобы посадить дерево, а из лунки вдруг забьет струя нефти. Я никогда об этом не думала, о тех скрытых мирах, существующих под каждой пядью, на которую ступала моя нога. Минералы, кварцы, доломитовые скалы и все прочее …
Потом я написала короткое письмо матери и семье брата. Я им всем объявила, что мне хорошо. Утром я должна не позабыть купить марку.
В литературе периода Еврейского Просвещения часто описывается война Света и Тьмы. Автор заинтересован, чтобы Свет победил Тьму. Я должна сказать, что предпочитаю тьму, потому что она более живая и теплая, чем свет. Особенно — летом. Белый свет измывается над Иерусалимом. Унижает город. Но в моем сердце нет никаких сражений между светом и тьмой. Я вспомнила, как утром поскользнулась в здании «Терра Санта». Момент был унизительный. Одна из причин, в силу которых я люблю спать, состоит в том, что я ненавижу принимать решения.
Во сне порой случаются страшные вещи, но всегда срабатывает некая сила, которая решает за тебя, а ты свободна быть утлой лодчонкой, плывущей туда, куда сны стремят свое течение, и все матросы погружаются в дрему, совсем, как в известной балладе. И еще — плавное покачивание, чайки и водный простор, распростертый ковром, непрестанно дышащий; в его дыхании — и нежность, и буря бездонных глубин. Я знаю — морская пучина холодна. Но не всегда. Однажды я читала книгу о теплых течениях и подводных вулканах. В определенном месте, под ледяной толщей вод, во глубине глубин затаилась теплая пещера. Девочкой я читала и перечитывала «20 тысяч лье под водой» Жюля Верна. Бывают такие счастливые ночи, когда я нахожу потаенный путь сквозь тьму и толщу вод, среди слизистых, в зеленой тине подводных скал — пока не постучусь в двери, ведущие в теплую пещеру. Там мой дом. Там ждет меня хмурый капитан в окружении книг, карт и трубок. Борода его черна, в глазах затаились голодные молнии. Словно дикарь, он хватает меня, и я смиряю его клокочущий гнев. И еще: маленькие рыбки проплывают сквозь нас, словно оба мы сотворены из воды. Прошивая меня насквозь, эти рыбки оставляли во мне тонкие полоски острого наслаждения.
Готовясь к завтрашнему семинару, я прочитала две главы из книги Авраама Мапу «Любовь к Сиону». Если бы я была Тамар, то позволила бы Амнону преклонить предо мной колени в течение семи ночей. И когда на языке Священных книг изольет он все муки любви, я прикажу ему, чтобы парусная лодка доставила меня на один из островов далекого архипелага, где даже краснокожие индейцы обернутся фантастическими морскими созданиями, серебряно поблескивающими, испускающими электрические искры. И где чайки садятся на голубую гладь.
А иногда по ночам я вижу пустынную русскую степь. Равнины, покрытые голубоватой корочкой льда,
