Казалось, с нее слетел весь ее элегантный шик.
— Мне ужасно жаль сестру. Она была беспомощной калекой, прикованной к постели много лет. Я чувствовала себя виноватой — ненавидела себя за то, что я здорова. Симона очень хотела жить. Ее все интересовало. Мне приходилось рассказывать ей, как выглядят люди на улицах, небо в пасмурный день, белье, развешанное во дворе... Она не выключала радио с утра до ночи. Ей хотелось все знать о кинозвездах и людях из высшего общества — кто женился, кто развелся, у кого родился ребенок. Когда я уходила встретиться с каким-то мужчиной, что случалось очень редко, то должна была рассказывать, что и как он творил, ухаживал ли за мной, что я при этом чувствовала. Симона завидовала мне. Возвращаясь с работы, я была вынуждена стирать весь макияж, прежде чем войти в квартиру. Я старалась не одеваться и не раздеваться перед ней, но... она меня заставляла. Ей нравилось испытывать зависть. Но иногда, когда Симона плакала, я чувствовала, что она меня очень любит. Конечно, Симона была права. Она не заслужила такого наказания и не желала сдаваться. Ей хотелось жить гораздо больше, чем мне. Убивать ее было... несправедливо! Я хочу помочь найти того, кто убил Симону. До сих пор не верю, что это произошло с нами... с ней. Я должна участвовать в поимке убийцы! Позвольте мне помогать вам, мистер Квин! Я согласна носить ваш портфель, бегать с поручениями, печатать письма, отвечать на телефонные звонки — делать все, что вы скажете и что я, по-вашему, могу делать!
Селеста сердито смотрела на свои замшевые туфельки, а Квины смотрели на нее.
— Очень извиняюсь, — послышался голос, — но на звонок никто не отвечал...
Селеста вскочила и подбежала к окну. Молодой человек в дверях уставился на нее как завороженный. Казалось, он ожидает взрыва бомбы.
— Простите, — снова извинился он, не сводя глаз с девушки, — но я тоже потерял сестру. Я вернусь позже.
— О! — воскликнула Селеста и быстро обернулась.
Они смотрели друг на друга через комнату.
— Мисс Филлипс, — представил Эллери, — и, насколько я понимаю, мистер Маккелл.
— Вы когда-нибудь видели Нью-Йорк таким, каким бы он выглядел в тот день, когда Господь Всемогущий поразил всех нас насмерть, потому что мы ему окончательно надоели, — я имею в виду Уолл- стрит в воскресное утро? — говорил Джимми Маккелл Селесте Филлипс спустя десять минут. На отца и сына Квинов он не обращал никакого внимания, как будто Господь Всемогущий уже с ними разделался. — Или Гудзон с парома в июне? Или Центральный парк из пентхауса в южной его части? Когда-нибудь пробовали бейгел[35], халву, рубленую печень с куриным жиром и ломтиками черного редиса, шиш-кебаб, пиццу с анчоусом?
— Нет, — чопорно ответила Селеста.
— Просто невероятно! — Джимми взмахнул своими нелепыми ручищами. Эллери он показался похожим на молодого Эйба Линкольна. На вид ему было лет двадцать пять–двадцать шесть. Высокий, нескладный, симпатичный и полный энтузиазма. Насмешливый рот и глаза более хитрые, чем голос. Коричневый костюм в жутком состоянии. — И вы причисляете себя к ньюйоркцам, Селеста?
Девушка сразу же напряглась.
— Очевидно, мистер Маккелл, всему причиной бедность, в которой я провела всю жизнь.
«Чисто французское чувство собственного достоинства представительницы среднего класса», — подумал Эллери.
— Вы говорите как мой безгрешный папаша, — заметил Джеймс Гаймер Маккелл. — Хотя вы полная ему противоположность. Правда, он тоже никогда не ест бейгел. Вы, часом, не антисемитка?
— Я вообще не анти-что-бы-то-ни-было, — отозвалась Селеста.
— Многие приятели моего отца — жуткие антисемиты, — вздохнул молодой Маккелл. — Если мы собираемся стать друзьями, Селеста, то вы должны понять, что мой отец и я...
— Я должна благодарить за это великодушное предложение тот факт, что моя сестра... — холодно начала Селеста.
— И моя тоже, — напомнил Джимми.
Девушка покраснела:
— Простите.
Джимми Маккелл дрыгал ногой, как кузнечик.
— Я живу на журналистское жалованье, моя дорогая, и не потому, что мне это нравится. Но избежать этого можно только поладив с отцом, а такой вариант выше моих сил.
Селеста выглядела настороженной, но заинтересованной.
— А я думал, Маккелл, — заговорил инспектор, — что вы живете с вашей семьей в этом мавзолее на Парк-авеню.
— Интересно, сколько вам выделяют на питание? — улыбнулась Селеста.
— Восемнадцать долларов в неделю, — ответил Джимми. — Ровно столько дворецкий расходует на сигары. И я не уверен, что игра стоит свеч. В благодарность за шелковый цилиндр и горячий пунш я должен выслушивать длинные проповеди о классовых различиях, о коммунисте в каждом гараже, о том, как мы должны перестраивать Германию, как нужен нашей стране большой бизнесмен в Белом доме, на ком мне следует жениться и, самое главное, о распроклятых профсоюзах — это излюбленная тема. А теперь, когда Моника...
— Да-да? — подбодрил Эллери.
Джимми обернулся:
— Кажется, я забыл, зачем пришел, верно? А все чертов секс. Он мне еще в армии покою не давал.
— Расскажите мне о вашей сестре, — внезапно попросила Селеста.
— О Монике? — Джимми вынул из кармана лиловую сигарету и большую спичку.
Селеста украдкой наблюдала, как он, закурив, наклонился вперед, опершись локтями на колени и вертя обгорелую спичку в огромной ручище. «Он похож на Джимми Стюарта [36] и Грегори Пека[37], — думала она. — А рот напоминает Реймонда Мэсси[38]. Вечный мальчишка, веселый и симпатичный. Должно быть, за ним бегают все девушки Нью-Йорка».
— Все, что болтали о Монике, чистая правда, но по-настоящему ее никто не знал. А меньше всех отец и мать. Моника сама была в этом виновата, но в глубине души она была очень несчастной и, чтобы скрыть это, залезла в броню, которую и танком не прошибешь. Она могла быть очень злой и вредной — причем с возрастом становилась все хуже.
Джимми бросил спичку в пепельницу.
— Отец с детства портил Монику — учил ее презирать людей, как презирал их сам. Ко мне он относился по-другому — с самого начала требовал, чтобы я жил по правилам. У нас постоянно бывали скандалы. Моника была взрослой женщиной, когда я еще ходил в коротких штанишках, и всегда бросалась на мою защиту. Отец не мог с ней справиться, да и мать ее побаивалась.
Джимми закинул ногу на подлокотник кресла.
— Моя сестра росла, имея меньше шансов понять, чего она в действительности хочет от жизни, чем мальчишка из трущоб. Во всяком случае, не того, что она имела, и это делало отца еще несноснее, так как он считал, что у нее есть все. Я понял, что мне надо, прослужив в пехоте три года, два из которых ползал на брюхе среди москитов, а у Моники такой возможности не было. Единственное, что ей оставалось, — это плевать на все условности. И все это время в душе она была испугана и растерянна... Забавно, Селеста... — внезапно сказал Джимми, глядя на девушку.
— Что — забавно... Джимми?
— Я ведь многое о вас знаю.
Селеста выглядела удивленной.
— Начиная с убийства Абернети, я писал о похождениях Кота. Я пользовался особыми привилегиями, так как в редакции меня считали полезным для разгребания грязи в верхах. Знаете, я даже говорил с вами после убийства вашей сестры.
— Говорили? Но я не...
