Мария уже не загорала, а просто лежала на берегу, не имея сил лишний раз подняться и окунуться в море. Солнце плавило ее тело, дурманом вливалось в жилы. Еще немного — и закипит кровь, задымится шоколадная кожа, вспыхнут волосы…
— У нас с тобою никогда не будет детей, — лениво сказала Мария, не открывая глаз.
В красном сумраке, которым сквозь плотно сомкнутые веки наполнило ее солнце, возникли какие-то невнятные, бессвязные слова — бу-бу-бу. Пробились извне и проняли. Это голос Рафа. Он, по-видимому, удивлен. Или ехидно справляется о здоровье. Не перегрелась ли, мол, она?
— Дело не во мне, — пояснила Мария. — Ты ужасно нудный, Раф. Я от твоей болтовни всякий раз засыпаю. А во сне детей делают только лунатики.
Она засмеялась, представив, как два лунатика на ощупь ищут друг друга, а затем молча предаются любви. С бесстрастными, окаменевшими лицами, похожими на посмертные маски, с открытыми глазами, в которых, будто две льдины, плавают отражения луны.
— Не сердись, — ласково сказала она, зная, что Маленький Рафаэль уже тянется к рубашке и шортам. У него, как у большинства недалеких людей, гипертрофированное чувство собственного достоинства. К тому же он совершенно не понимает юмора. — Ты ведь уверен, что я поломаюсь, поломаюсь и выйду за тебя замуж. Но этого никогда не будет. Оба мы по-своему правы. Зачем же все усложнять и портить друг другу нервы?
Он бросил что-то сердитое. Нечто вроде: как мы можем быть оба одновременно правы, если… Нет, какой он все-таки нудный!
Ей опять заложило уши, хотя Мария сегодня ни разу не ныряла. Бывает такое: тебе говорят, а ты не слышишь. Смотришь на собеседника будто через толстое стекло и не понимаешь — чего эта обезьяна так кривляется?
Обиделся. Уходит. Беги, Раф, беги! Завтра ты как ни в чем не бывало приедешь к ужину и будешь опять приторно ласков и предупредителен. Такие, как ты, таких женщин, как я, не бросают. Извини, Раф, но сегодня мне хочется побыть одной.
Взревел автомобильный мотор.
«Наконец-то! — подумала Мария. — Только не перегазовывай, а то застрянешь в песке и мне опять придется с тобой возиться…»
Уехал!
Мария открыла глаза, огляделась. Вокруг — ни души. Песчаные дюны, сонное море. Только на западе, километрах в двух отсюда, едва видны деревья и дома. Там, конечно, на пляже полно, не то что здесь — на косе. Впрочем, уже полдень, и все нормальные люди обедают или отдыхают. Хорошо все-таки быть ненормальным и жить, как тебе хочется.
На западе, в выжженной пустыне неба, висело одинокое облако.
«Будет дождь, — лениво подумала Мария. — Парит еще с утра».
О Маленьком Рафаэле она больше не вспоминала. Уехал — и пусть. Она всегда говорит, что думает. Пора бы ему привыкнуть.
С самого утра Марию одолевало какое-то смутное томление и беспокойство. Хотя неправда. Когда проснулась, ничего подобного не чувствовала. И за завтраком все было в порядке. Потом за ней заехал Рафаэль. Она, как всегда, не захотела садиться в его машину — чтобы позабавиться на шоссе. Раф не любит, когда она впритирку подводит свою не раз битую малолитражную козявку с проржавевшим дном к его самовлюбленному бульдогу или пулей выскакивает вперед, чтобы лихо развернуться перед самым носом его автомобиля.
«И все-таки — откуда это томление? Оно появилось здесь, на берегу… Все время как будто чего-то ждешь. Все время кажется: что-то должно произойти… Тяжелый штиль и каменно неподвижное море. Засахарившееся от зноя небо… Все это давит на мозги. По-видимому, падает атмосферное давление… Это томление похоже на ожидание перемен. Хочется, чтобы проснулся ветер, налетел шторм. Чтобы взял эту полусонную землю, как погремушку, и устроил хорошенький тарарам».
Но ветра не было, и Мария вновь прикрыла глаза.
Ее опять заполнили покой и красный сумрак.
И вдруг…
В ее дрему нежданно-негаданно вплелись странные звуки.
Зашипели тысячи змей.
Зажужжали миллионы злых пчел.
Откуда-то взялись десятки поездов и закружили вокруг нее, грохоча и воя.
Мария вскочила, открыла глаза и тут же зажмурилась — в глаза швырнуло песком.
Она слабо вскрикнула, не понимая, что происходит, и еще не успев испугаться.
В следующий миг на нее дохнуло нестерпимым жаром.
Воздух куда-то девался, будто его и не было.
Его раскаленные остатки обожгли горло, и вместо крика из груди Марии вырвался стон.
Жесткие огромные ладони подхватили ее, сорвали купальник.
Горячие и шершавые, как наждак, они ласкали ее с таким нетерпением и страстью, что испуганной Марии показалось: вслед за одеждой о нее сейчас сдерут и кожу.
Она попробовала открыть засыпанные песком глаза, но слезы и боль застили свет. Только на миг ей открылось нечто вроде тоннеля или трубы, в бесконечной глубине которой сиял то ли клочок неба, то ли гигантский голубой глаз…
Мария рванулась, чтобы высвободиться, но тот, кто нес ее, даже не заметил этого. Его жадные поцелуи терзали ее почти бесчувственное тело. Мария изо всех сил отталкивала насильника и… не находила его, будто боролась с призраком.
«Кто он? Куда он меня тащит? Что ему нужно?»
По-прежнему не хватало воздуха. Черная мгла удушья гасила последние искры разума.
«Он задушит меня…» — мелькнуло в сознании.
Марии показалось, что его дикий напор и грубая, какая-то нечеловеческая страсть взорвут ее изнутри, сожгут.
Она вскрикнула и потеряла сознание.
Раньше мир состоял из движения.
И оно непрерывно совершалось, вовлекая в свой круговорот воздух и воду, камни и песок, закипая в листьях зеленым хлорофиллом, а в жилах — горячей кровью.
Он знал: останови это движение — и мир погибнет. Он хотел, чтобы движение продолжалось вечно, потому что сам был движением.
Еще мир состоял из красоты.
Она была похожа на целесообразность, но не более того. Потому что целесообразность понятна, а красота — необъяснима. Как объяснить, почему вчерашний закат был унылым, а сегодняшний — прекрасен? И в чем заключается прелесть маленькой изумрудной ящерицы, которая взобралась на камень и тревожно оглядывается по сторонам?
В детстве он считал, что мир еще состоит из музыки, но позже узнал: в природе живут одни лишь звуки. Находить им гармонию умеют только птицы и люди.
Теперь же все разом переменилось.
Повсюду — внутри, снаружи — был огонь. Он клокотал, рвался протуберанцами, возносился к небу, увлекая за собой и плоть.
Как же он раньше не догадался, что все сущее рождено в огне, пронизано им и только в этом состоянии имеет смысл и предназначение?
Как зовут тебя, птица?
Где взяла ты крошечный серебряный колокольчик, который звенит, переливается в твоем горлышке? Кто ты — жаворонок, коноплянка, колибри? Но главное, почему твои трели, твое незамысловатое пение так радует сердце?
Мария открыла глаза.
