– Врешь, не болтай! – закричал кто-то сзади меня.
– Он просто любит пошутить, – заметила женщина, стоящая впереди меня.
И действительно, в этот момент, сигналя и дребезжа, подкатила машина.
– О, да сегодня все смогут сесть, машина идет за рыбой порожняком! – закричал рыбак.
Хотя мы находились на острове, машина шла дорогой, с которой моря не было видно. К вечеру мы приехали в Сабаура.
На площади, где машина остановилась, стояло какое-то здание – то ли это была столовая, то ли заведение патинко.[3] Оттуда доносилась песня «Риру, риру». Меня удивило, что и здесь уже известна эта модная песенка. Присмотревшись, я увидел, что только в двух-трех домах чувствуется жизнь, а дальше к пристани тянулась темная безлюдная улица, по обе стороны которой стояли низкие ветхие домишки.
Я пересек площадь и вошел в дом. По виду это было помещение, где выдают рисовый паек. У входа было написано: «Берем на ночлег».
– Разрешите войти, – сказал я.
Спустя несколько минут на порог вышла круглолицая женщина лет двадцати семи, одетая в нечто похожее на ватное хаори[4] поверх опрятного кимоно.
– Можно переночевать?
– Подождите немного, – ответила женщина и удалилась.
Минут через пять она вышла уже в переднике и сказала:
– Просили передать, что ничего хорошего предложить вам не могут.
– А мне ничего особенного и не надо, – ответил я и поднялся за ней по лестнице.
В комнате – то ли гостиной, то ли еще для чего-то используемой – стояла черная полированная божница, на полке красовались французские куклы. Если открыть сёдзи[5] ,можно увидеть море.
За окном что-то закапало: пошел не то снег, не то дождь.
Хозяйка принесла мне чай, и я спросил ее о Сакура.
– А, вы – друг господина Сакура? – заинтересовалась она, и тут же исчезла чопорность, с которой она обращалась ко мне вначале. – Вы опоздали, похороны были четыре-пять дней назад.
Она, видимо, решила, что я приехал на похороны. Услышав, что я прошептал: «Ах, вот как, все-таки умер», – она спросила:
– А что, вы думали, он жив?
Объяснять все было невыносимо, и я кивнул в знак согласия.
Закрывая ставни, она сказала:
– Снег пошел. – Затем снова подошла ко мне и с большим чувством начала говорить: – Конечно, у него были друзья, которые приезжали к нему изредка. Но на похоронах была только жена. И родственники приезжали, но ненадолго, только заплатили за переноску гроба.
– Жена? – переспросил я.
– Да, раз вы его приятель, то, наверное, знаете ее. Красивая молодая женщина.
– Я не знаю его жену. Она из местных? – спросил я, сдерживая волнение.
– Нет, кажется, она из Кагосима, но с ней можно говорить и на токийском диалекте.
«Кагосима… А в письме было написано, что расстались», – и я нетерпеливо спросил:
– А сейчас где она жи…?
Не успел я договорить, как женщина ответила:
– Да здесь же, работает в кафе, вот за этим домом. С тех самых пор, как Дзюндзи-сан слег в постель.
– Работает в кафе?
– Да, оттуда только что было слышно радио. Как раз за этим домом, – повторила она, как-то сразу начав называть Сакура просто Дзюндзи.
«Может быть, это Мадарако… Мадарако в кафе Сабаура…» Я молчал и слушал.
– Господину холодно, я принесу огня, – сказала хозяйка и поднялась.
Поздно вечером я дрожащей рукой открыл дверь дома, в котором помещалось кафе. Деревянные скамейки, как в вагонах третьего класса местной железной дороги, стояли по две с каждой стороны у длинного стола. На одной сидела женщина лет тридцати с ярко накрашенными губами, в зеленом свитере.
«Нет, это не Мадарако», – вздохнул я с облегчением.
– Пиво есть? – спросил я, испытывая все же чувство некоторого разочарования.
– Вы приехали сегодня на машине, я видела, – обратилась ко мне женщина с такой интонацией, какой не услышишь ни в токийском говоре, ни в говоре острова Камадзима, и склонилась надо мной.
«Да, это не Мадарако. А может быть, она и была женой Сакура». Настроение у меня упало, но, чтобы удостовериться, я спросил:
