Желание эмигрировать, короткое и обжигающее, как молния.
Мысли о смерти.
Бабье лето, капризное и непостоянное, как предменструальный синдром.
Снова появляются парниковые овощи (сначала огурцы, затем и помидоры), восковые и несерьезные.
Изморозь поутру.
Новые телепроекты.
Первый снег, который обязательно должен растаять
Второй снег, который лежит чуть дольше первого, но через несколько дней, повалявшись в темных уголках, тоже сходит на нет. На что Таня обязательно скажет: 'Последние теплые деньги догуливаем…'
Перепады давления, которые отражаются на настроении.
Оперные или балетные фестивали. Скорее (декадентская) опера, чем
(зимний) балет.
Снег, который становится, кажется, постоянным, пока еще такой чистый, белый, кое-где аккуратно (в равных пропорциях) перемешанный с листьями.
Выгул собаки или там вынос мусорного ведра оборачиваются метафизическими проблемами и эзотерическими обрядами.
Родители перестали ездить на дачу.
Обострения у людей с психическими заболеваниями.
Последние астры, хиреющие на клумбе в последнем 'прости'.
День города, тупое ликование толп, обостряющее одиночество.
Необходимость ежевечерне мыть, сушить и чистить обувь.
Планы начать с понедельника новую жизнь – гимнастика, йога, трусца.
День рождения Тани и Айвара, сначала Тани (хорошая, солнечная погода гарантирована), потом, в ноябре, тяжелой уже поступью, Айвара.
После отпуска выходишь на работу, долго втягиваешься в ритм рабочих будней, по началу филонишь почти на законных основаниях; хвастаешься загаром.
Поиски подарков своим близким: сначала с Айваром – для Тани; потом – в компании с Принчипессой – для Айвара.
Первая волна простуды и гриппа.
Удлинение ночи, первоначально мало заметное. Быстрое потемнение вечером.
Подписка на периодические издания.
Обострение сексуального желания.
Переход с пива (летний напиток) на вино.
Чтение пухлых томов.
Загустевающие за окном вечера; загустевающий в комнатах уют.
Дожди, сначала вкрадчивые и осторожные, потом все более и более бесцеремонные и вот совсем уже наглые.
Качание воздушного океана (весь день стоит как бы хрустальный), из рам которого вынули плоть тепла (и лучезарны вечера).
Стайки школьников с новыми ранцами и букетами цветов наперерез.
Статьи и рассуждения о 'горячей политической осени'.
Первая и последняя нечаянная оттепель.
Смерть иллюзий.
ВЕЧЕР ТРУДОВОГО ДНЯ
Напоследок трамвай вильнул бедрами, точно непристойная женщина, и исчез, завернув на проспект Победы.
Пришла, бесшумно разделась в коридоре возле гравюры, привезенной из
Японии (знак особого мира), прошла на кухню. Муж, композитор-песенник Мурад Маратович, был уже дома, пришел из консерватории и варил диетический супчик с пшеном.
– Представляешь, Лидуша, – забормотал задушевным голосом злой, иссушенный низкими страстями творческой личности старичок, – а
Бориса Николаевича-то нашего все-таки зарубили…
Мурад Маратович терпеть не мог своего начальника, главную исполнительскую величину местного масштаба, не упуская возможности поиздеваться над раздутостью репутации и полным отсутствием таланта у последнего.
Лидия Альбертовна свалила сумки с продуктами на стул возле холодильника, надела стоптанные тапки, улыбнулась, глядя за запотевшее окно: там по-прежнему продолжался, длился, куражился
Писарро.
– Да. – Задумчиво разрезала она сливочный воздух кухни плавной походкой. – Зарубили, значит…
Вглядываясь в подсвеченное чрево холодильника, она вдруг нахмурилась, вспомнив нелепый и, не побоимся этого слова, глумливый случай, имевший место несколько дней назад.
А вероятно, даже и сегодня, но только с утра.
Дело в том, что один юноша, казалось бы, вполне прилично одетый и даже где-то, возможно, показавшийся Лидии Альбертовне симпатичным, попытался украсть бирку от картины голландского художника XVII века
Яна Стерна 'Сцены со вдовой', изображавшей зрелого вида даму, за которой увивался пухлогубый и весьма молодой прохвост в широкополой шляпе с перьями и бахромой. Если приглядеться, в одном ухе молодец имел внушительного вида серьгу.
В углу этого небольшого потемневшего полотна имелось окошко, в котором виднелась застывшая река. Изобретательный голландский люд приспособил ее под каток – десятки маленьких фигурок рассекали белую полоску вдоль и поперек, кружились, падали, сцеплялись в пары, жизнь продолжалась.
Вообще сюжет картины имел явно иронический, но и эротический характер: полотно, выполненное в темной гамме, скрывало лица вдовы и ее бессовестного ухажера. Однако позы их недвусмысленно намекали на неотвратимость сближения.
Кстати, Лидия Альбертовна и думала о картине именно в таких категориях – 'неотвратимость сближения' или 'иронико-эротические коннотации', похожих на большие подтаявшие куски сливочного масла, что запали в ее сознание после многочисленных экскурсий. Она не вкладывала в слова эти ничего личного, не забегала в фантазиях даже и чуть-чуть далее их фонетической или, не дай боже, лексической нейтральности.
Поэтому про глумливый случай этот нам следует рассказать более подробно.
ГЛУМЛИВЫЙ СЛУЧАЙ
Хулигана Лидия Альбертовна выделила из толпы не сразу. Некоторое время она пребывала в состоянии привычной для себя полудремы, которая качала ее на невидимых качелях то влево, то вправо.
Впрочем, справедливости ради следовало бы заметить, что и толпы-то никакой в зале малых голландцев никогда не бывает. Только если экскурсия. Тогда молодая, совсем еще девочка, Марина соберет всех возле 'Внутреннего дворика' Тербоха и расскажет про струящиеся светотени у Вермеера.
Медленно раскачиваясь из стороны в сторону, этаким замысловатым образом, чтобы движения не были заметны со стороны, Лидия
Альбертовна следила за состоянием зала периферическим зрением – когда лиц других людей не видно и даже детали одежды сливаются в единый поток мятых складок.
Как у пассажиров в трамвае, когда внутренний слух во весь голос наслаждается поэтическими
