вида паренек, и старик, смахивающий на белогвардейца из фильма, и еще несколько человек самого разного рода). Мужчина и женщина с кофром оставались все те же. Лысый приходил с ними не всегда.
Иногда мы одну и ту же пленку смотрели по нескольку дней. Не совсем, правда, одну и ту же. Что-то в ней менялось день ото дня, какие-то детали.
Моя сообразительность как будто уснула или испугалась и затаилась.
К концу недели я немного пообвык. Приносил с собой книжки, дремал на кушетке, не боясь чего-то пропустить. Телефон предупреждал меня и о начале сеанса, и об обеде, и о конце рабочего дня.
Субботним днем в столовой я шел от окна раздачи с тарелкой каши и стаканом чая.
– Молодой человек, – вдруг остановили меня.
Лысый. В обычной компании.
– Берите стул и присаживайтесь, – приказал он.
Я помедлил. Поставил тарелку и стакан на их столик. Они раздвинулись, освободили мне место.
Они уже закончили есть и смотрели на меня. Мне не очень-то ловко было начинать есть под их взглядами.
– Как вас зовут? – спросил лысый.
– Ваня.
– Это замечательно, – сказал он.
Не знаю, что уж было в этом замечательного.
– Меня зовут Егор. Впрочем, некоторые зовут меня Борис. Даже не знаю почему. Я режиссер и, так сказать, приглашаю вас сниматься.
Больше он никого за столиком мне не представил.
– Нет, – сказал я.
– Что? – удивился режиссер.
– Я сниматься не собираюсь. Я не актер.
– Кто же говорит, что вы актер? Никто и не требует от вас играть.
Боже вас сохрани. У нас вообще актеров нет. Берем людей с улицы, как правило.
– Ну и берите себе на здоровье.
Режиссер усмехнулся:
– Ешьте кашу, Ванечка, а то остынет.
Я хотел встать.
– Простите, – вдруг остановила меня молодая женщина. И улыбнулась мне мягко: – Все-таки вы не можете отказаться.
– Почему?
– То есть, конечно, можете отказаться, но – для общего дела… Очень вас прошу. Это важно. Ведь мы вместе одному богу служим.
Если бы не она, кто знает, чем бы это все кончилось. Я с малолетства злился, если от меня силой чего- то добивались. Я упирался в ответ на силу. И меня уже было не сдвинуть. Любая угроза меня только бесила.
Мать очень хорошо знала мое упрямство. И эта женщина почувствовала.
Зато мягкие слова меня трогали. Да и любопытство, если честно, всегда было моим движителем. Очень хотелось мне узнать, какому богу мы служим.
Уже смягчившись, я сказал, что все-таки место моей службы – будка киномеханика. Меня уверили, что без согласования с начальством никто бы мне никаких предложений не делал.
Съемки длились так долго, что, когда я покинул павильон, стояла глухая ночь. Трамваи уже не ходили. Я вернулся в будку и устроился на кушетке.
Долго не мог забыться. Вспоминал, как сидел на табурете посреди огромного павильона, ослепленный светом прожекторов. Как шел по картонному коридору и открывал картонные двери. Прожектора палили сбоку и сверху. По стене ползла моя тень. От духоты я истекал потом.
За мной по рельсам бесшумно шла камера. Я должен был повернуться лицом к ней и закурить. У меня дрожали руки. Я сломал спичку.
Ассистент режиссера принес мне валерьянки. Мне было стыдно. Снимали три дубля. Я отдыхал в темном углу, в прохладе у окна. Я должен был поранить палец. Я проводил по пальцу тупым ножом. Палец мазали красной краской. Мне подкрашивали губы, как женщине. Лохматили волосы. Я так устал, как будто грузил вагоны.
Назавтра, когда в зале погас свет и я пустил проектор, я появился на экране.
Все так же сидели в третьем ряду опутанная проводами женщина и ее спутники.
Я на экране шел по коридору, натыкался на двери, отворял, шел.
Коридор был как бесконечный лабиринт. Я остановился и закурил.
Точнее, тень моя. Меня самого не было уже видно. Лезвие прошло по пальцу. Потекла кровь. Но палец оказался не мой, а какой-то женщины, на месте лица которой – слепое пятно.
Я догадался лишь через несколько дней.
Я очнулся ночью в своей комнате. Ночь была холодная, ветреная, распахнутая форточка скрипела. За стеной глухо матерился пьяный сосед. Подушка во сне упала на пол. Она белела возле кровати.
Мне приснилась мать. Мы сидели на кухне. Но себя я не видел. Крикнул паровоз.
– Темно, – сказала мать. И зажгла свет.
Она напряженно смотрела на витые провода, шедшие от выключателя к лампе. Провода крепились на фарфоровых шишечках.
– Слышишь? – сказала мать.
– Что?
– Ток идет.
Они снимали сны. Конечно. Самые настоящие.
Есть люди, которые совсем не помнят своих снов. Большинство что-то помнит, а что-то присочиняет, когда пытается вспомнить. Я из большинства. Но есть люди, сновидцы, их мало, они помнят свои сны, иные – умеют рассказать. Есть и другие люди, те, кто умеют сны толковать. Но таких даже меньше, чем сновидцев.
Я о них прочитал в разных книжках, которые брал в библиотеке после того, как догадался, что за фильмы снимают на секретной студии.
Как-то чудно мне становилось, когда я понимал, что вижу чужие сны. И себя видел в чужом сне. И сны эти были реальнее моих собственных.
Сновидцем, конечно, была пожилая женщина (или рабочего вида паренек, или старик, похожий на белогвардейца из фильма, или другие на их месте в кресле). Спали они в подземном бункере, опутанные проводами.
Датчики снимали с них показания. Затем по этим показаниям ученые чертили формулы их состояния. Расспрашивали. Записывали их сны как сценарий. Снимали. Затем давали посмотреть, опутав проводами. Чтобы сличить затем показания, чтобы совпали по возможности формулы состояний сна реального и сна на кинопленке. Чтобы это был один и тот же сон.
Мужчина в очках и молодая женщина, по-видимому, и толковали эти сны.
Никто мне этого, конечно, не объяснял. Сам догадался. Нетрудно было уже догадаться. Единственное, чего я понять не мог, – зачем? Зачем нужно воплощать чужие сны, сотканные из дневных впечатлений, давних страхов, затаенных надежд? Кому они нужны, наши надежды, боль и страхи? Да и кто их сможет понять?
Мне было лет десять, когда отец взял меня с собой в командировку. Он заведовал лавочкой на колесах. Железнодорожным вагоном, устроенным как магазин. Конфеты, халва, рыбные и мясные консервы, гвозди, проволока, керосин, отрезы ситца, нитки, топоры… Под мерный стук колес в слабом свете керосиновой лампы я рассматривал эти богатства в тюках, ящиках, коробках, свертках. Я думал о Робинзоне Крузо.
Точнее, о том, что если мы потерпим крушение, то не пропадем. У нас есть все для сотворения мира: и гвозди, и топоры, и даже пропитание на первое время. И даже книжки. Я уже тогда пристрастился к чтению.
Конечно, мы не плыли над бездной океана, а катили по железным рельсам, проложенным по тверди. Но
