— Я молодой для одиночества.
Она покачала головой.
— А вы не удивились?
— Чему же?
— Что девушка за вами пришла?
Женечка весело хохотнул.
— Во всяком случае, не огорчился. О местных девушках слух идет.
— Зря не придали ему значения.
— Зря вы так полагаете, Ксана. Я как раз понял с первого взгляда: к вам требуется особый подход.
— Какой же это — московский подход? С первого взгляда — ключи от джипа?
— Эта легенда не про меня. Я репортер, а не экспортер.
Она сказала:
— Джип мне без надобности. Ну а ключи мы подберем.
«Мне угрожают?» Он разозлился.
— Так ведь и я за тем же приехал. За ключиками. Вы так не думали?
— Нет, это было бы необаятельно.
— А что же тогда?
— Ну, например: приехали за мной поухаживать.
Смена мелодии. Но он не расслабился. И озабоченно произнес:
— Да, это было бы обаятельно. Но боязно.
Она усмехнулась:
— Боязливым ничего не обламывается.
— Не за себя я боюсь, а за вас.
— И за меня бояться не надо. Женщины — они хитрожопые. Нужно уйти — отгрызет свой хвост, и поминай как ее звали. Подружка моя мне рассказала: одну шалаву супруг засек. С любовничком. Дал железную клятву: пришьет ее собственной рукой. Так бы и сделал, он был безбашенный. Если б, конечно, ее нашел. Только она подалась в проводницы — меняла поезда и маршруты. Так и объездила всю Россию, пока он на это рукой не махнул. Той самой, которой сулил казнить. Вот оно как, боязливый Жека.
Что-то ты с ходу развеселилась. А впрочем, нет дыма без огонька. Гость из столицы мог показаться. Как говорится, свободная вещь. Свежие люди всегда притягательны. Да, москвичей не очень-то любят, а все-таки есть у них свой манок.
Он искоса взглянул на нее. Откуда взялся у дискоболки этот орлиный нос с горбинкой?
В окнах качался зыбкий свет зажженных ламп, в коричневых гнездах ворочалась скрытая от него вязкая неспешная жизнь. Ветер доносил из дворов и палисадников пряную одурь. Ему подумалось, как здесь любятся средь белой черемуховой кипени, когда наливается силой и жаром принявшая в себя семя земля.
5
Командировка не из простых. Но я не вздыхаю над Женечкой Грековым, ибо предвижу его судьбу. Знаю, что скоро, совсем уже скоро, он, с его норовом, с тем же азартом, ринется штурмовать словесность, и я завидую исступленно, прежде всего неистощимому, немереному запасу времени. Во рту пересыхает от зависти уже при одной лишь мысли о том, сколько бумаги он изведет, сколько найдет — с течением времени — точных необходимых слов, сколько они ему принесут головокружительной радости, медленно притираясь друг к дружке, принюхиваясь одно к другому.
Мысленно вижу я эти оранжевые, дурманные, колдовские утра, когда, отряхнув капли воды с бритого свежего лица, вздрагивая от нетерпения, бросается он за письменный стол.
А день еще только начинается, весна в зените, и впереди долгое плодоносное лето — за этот срок Женечка Греков испишет одну, вторую и третью стопку послушной ему бумаги. Чего бы ни дал я, чтоб оказаться на месте этого Арамиса и видеть перед собой бесконечную, теряющуюся в вешнем дыму, счастливую вереницу дней.
В строгих пластмассовых стаканчиках вытянулись, меня поджидая, схожие с копьями карандаши, заточенные со вчерашнего вечера. Простые — стройные, неразличимые, как близнецы, и рядом: цветные — дородные, важные, при этом знающие себе цену. Яростный красный, задумчивый синий, решительный черный, любимый зеленый с весточкой об апреле и мае, о поле, о саде, о стадионе. Я озираю своих солдат и только шепчу: дай, господи, силы — однажды я напишу свою книгу.
По ветхой, видавшей виды лестнице поднялись на второй этаж. Ксана два раза стукнула в дверь, потом приоткрыла ее, просунула в открывшийся зазор свою голову. Прядки, не собранные в пучок, скользнули в трогательную ложбинку. Женечка не успел умилиться — девушка повернулась к нему и ободряюще кивнула.
Они вошли в небольшую комнату, едва ли не половина ее была занята массивным столом. На нем громоздились кучами книги и разбросанные повсюду листы. На крохотном пятачке столешницы, свободном от книг и от бумаг, стояла исполинская кружка.
Близ стола сидел молодой человек лет тридцати или близко к тому, с зачесанными назад волосами, с несколько удлиненным лицом, в коричневом свитере под пиджаком. Грекову бросились в глаза нервные узловатые пальцы — он то сжимал их, то разжимал.
За столом же на старомодном стуле с высокой пирамидальной спинкой, плотно приникшем к беленой стене, сидел коротенький человек, почти невидимый за бумагами. Миниатюрные ручонки были скрещены на груди. Лет ему было чуть больше шестидесяти.
Женечка Греков не сразу понял то, что хозяин стола — альбинос. Его вызывающе белые волосы были смягчены сединой, должно быть, недавней, и поэтому еще нерешительной, не прижившейся. Пугающе светлые зрачки целились в мир, точно две пули.
Его молодой собеседник встал. Хрустнув узловатыми пальцами, он стиснул Женечкину ладонь.
— Арефий, — назвал он себя. — Присаживайтесь.
— Рад встрече, — сказал коротыш за столом. — Благодарствую. Не поленились приехать.
— Ездить — это моя профессия, — учтиво ответил Женечка Греков.
Но альбинос не согласился.
— Для москвича это близко к подвигу. Я сам москвич. Хорошо это знаю. Все мы прикованы к колеснице. Ксаночка справилась с поручением?
— Я старалась, — заверила Ксана.
Греков лояльно улыбнулся:
— Иной раз приятно пожить под опекой.
— Патерналистское замечание, — весело сказал альбинос. — Но естественное. Что же, приступим к исполнению взаимных обязанностей. Время — единственное богатство.
Ксана шутливо толкнула Арефия в сторону двери и сказала:
— Беседуйте. Будет что надо — кликните.
Оставшись с Женечкой наедине, хозяин привстал и произнес:
— Теперь познакомимся. Вы — Греков. Евгений Александрович Греков. Надеюсь, я ничего не напутал.
— Все точно.
— А я — Серафим Сергеевич. Фамилия моя Ростиславлев. Думаю, она вам знакома. Что называется — на слуху. В пестром ряду этикеток и штампов есть обязательная вакансия националиста и почвенника. Я ее оккупировал прочно.
— Орган, который мне предложил заняться известной вам проблемой, печатает всех и обо всех, — корректно напомнил Женечка Греков.
— Знаю-с. Ниша вашего бренда — так, кажется, теперь говорят — всеядность с претензией на
