равно.
Да не в танцах дело. Размять затекшие от долгого пребывания в вагончике конечности приятно. Даже к моей лягушке я привык. Энто ктой-то за окном гремит? А энто к нам моя лягушонка в коробчонке едет! Так запомнилось из «Василисы премудрой». Иван-дурачок, следуя пущенной своей стреле, нашел ее в болоте. А она, вишь, обернулась красной девицей, да в карете… Моя — так все наоборот: красна-девица, то есть Зойка, обернулась скользкой лягушкой. Слава Богу, что бородавок от нее нет. Но мы по-прежнему друг на друга не смотрим.
Руками, как в вагонной сцепке, сомкнулись — и марш, марш под патефон.
А еще про Сашу, который помнит какие-то встречи…
Ласки не у меня. Это у штабистов. Милку они отставили. Ее увезли в больницу. Какую, мы не узнали. Но всеведущий Петька-придурок повертел пальцем у виска и добавил, что сбрендила девка, теперь с психами время проводит. А из девочек штабисты выбрали бесшабашную, нагловатую Вальку, которая не пищит и не протестует, готова ложиться хоть под танк. Она даже попыталась во время танца оттереть мою лягушку, но Зоя вдруг вцепилась в меня, не руки — клещи, будто у нее отнимали любимую игрушку.
Подумалось, даже не знаю почему, что она вовсе не бесчувственная, если за меня так держится. Но поглядел в ее глаза и не нашел там ни одной живой искорки. Лед сплошной, Антарктида. Значит, Вальку она ненавидит еще больше, чем меня…
Стояли день, другой и третий. По голосам, то близким, то далеким, стало понятно: рядом чье-то жилье. Только Петька-недоносок, которому для важности хоть чем-то проявить себя надо, как-то обронил, что место это — Урал, лес и камни на горах, а поселок — рудный, кто уголек колет, а кто пьет. Впрочем, пьют-то все, и прозываются трудармией. У них даже «котловка», то есть норма питания, армейская: пятьсот, а то шестьсот граммов на человека, если кто норму выполняет.
Да нам-то от этого не легче. У нас ни «котловки», ни нормы нет. В штабном вагоне в эти дни нашу судьбу за стаканом сивухи решали.
Нацелившись ухом, во время танца я засек кое-что. Говорили: мол, приказа двигаться нет, и пропитания не дают, так что не резон ли выпустить эту срань, то есть нас, на простор, пусть себе сами жратье добывают. А нет, так пусть хоть траву едят. А если сбегут? А куда тут сбечь, к шакалам на обед? Так наши шакалы позубастей будут! Ну вот пусть и шамают друг друга… Меньше забот.
Петька-недоносок еще весточку с воли принес… Поселковые откуда-то проведали, что в вагоне головорезы да бандюки, так, наверное, нас представила охрана, да сам недоносок, и те на дыбы: у нас тут и своей шпаны хоть отбавляй, на хрена нам привозная?! И ихние бабы в голос: может, они холерные да тифозные какие, а у нас дети…
Для нас и песню специально у вагона проголосили:
Пужали… Но мы давно не из пужливых. Озверели от долгого вагонного заключения, скоро взаправду кусаться начнем. В ответ на их детский сад, не очень правда, слаженно, зато громко проревели:
Сутки, двое нас держали еще взаперти. Было слышно, как поселковые громко обсуждают, сойдясь у нашего вагончика, что с нами делать. Для понта ли этакая психическая атака или взаправду, тут решить, тут и исполнить? Как выразился кто-то из жителей: не решить, а порешить! Чтоб дело с концом!
Какой они нам конец готовили, мы понять не могли. Самые рьяные призывали с нами особливо не чикаться, а скатить вагон в лес да поджечь. Другие, помиролюбивей, предлагали еще один замок на вагон навесить, хоть амбарный, а то вообще вход заколотить, сваркой заварить, чтобы злодеи не помышляли ни о какой свободе. А пищу, спрашивали, как же? Ведь передохнут, поди? Передохнут… А от огня не передохнут раз-зе? Зато греха на душу не возьмем… А пищу да воду можно и в окно бросать! Если помрут, отвечать кто будет? Так военные везут, пущай они соображают… Раз на колесах, везли бы прямиком в лагеря! В пионерские, что ли? Бандюгов-то в пионерские? Пусть лес валят, как мы! О том и речь: головорезы, они людей валить станут… Хоть малы, говорят. Блоха тоже мала, да больно кусача! А может, их в лес, к волкам? И флажками огородить?
Эту последнюю реплику бросил, уж точно, охотник, кто еще про флажки разумеет. Но предложение всем понравилось. Голоса оживились, громко повторили: огородить их! Огородить!
Уже через час зазвенело железо о каменистую почву. Но, что они там делали, мы видеть не могли. Всю ночь не спали, вслушиваясь в этот звон, стук, голоса и крики за стеной. Под утро стихло. А где-то поближе к полудню Петька-недоносок с грохотом отодвинул дверь.
Глумливо ощеривая в проеме рыжие глаза, выкрикнул:
— Ну что, темнота, на ви-и-ход! — И еще более визгливо, до того ему было весело, добавил: — На волю-ю! У-лю-лю-лю!
Мы придвинулись вплотную к дверям. Увидели поле буровато-зеленое, его кусок за грязной насыпью, круг столбов с колючей проволокой. Это нам заместо флажков.
Повылезли. Хоть не сразу. Не то чтобы боялись. Срабатывала привычка притормаживать в неизвестной обстановке.
Потоптались у насыпи, привыкая к собственным ногам, пробуя на крепость чужую землю. Девочки собрались в одной стороне от вагончика, мальчики — в другой. Не спеша обследовали поляну. Тот же вагончик, но уже загончик. Зато… Зато сверху настоящее небо. И даже теплое пятнышко солнца через дымку облаков. Кто-то из ребят обнаружил в траве консервную банку, пнул ногой, и другой пнул, погнали через лужок со звоном, пасуя друг другу.
Не сразу заметили, что из-за ближайших домов за нами зорко наблюдают. Так охотники, наверное, высматривают дичь, разве что не целятся из двустволок. А может, и целятся, кто их, местных, знает. Тайга — закон, медведь — хозяин. Может, уже для нас жиганы приготовлены, с которыми на медведя ходят.
Но мы про себя сразу решили: пусть себе целятся, а нам плевать на них с высокой колокольни. Им, поди, и страшно, что обгородили, обнесли колючкой. А нам не страшно. Мы за долгую дорогу не такое видали.
Петька-придурок вертелся возле девочек, будто для порядка, а сам зыркал в оба глаза, выжидал,
