разбойник не дремал и выбросил руку с ножом вперед, метя мне в спину. Наши клинки столкнулись. Я саданул его кулаком левой руки в глаз. Его мотнуло в сторону, я резанул кинжалом по руке, поздно вспомнив, что у меня стилет. Им хорошо колоть, но трехгранное лезвие по определению не может резать. Противник заорал:
– Тимоха, быстрей сюда, этот гад Панфила убил!
Если сейчас прибежит второй, будет тяжко. Времени вытащить шпагу из убитого нет, против двоих с ножами стилет – не самое выгодное оружие. Придется применить пистолет. Я вытащил из-за пояса пистолет, взвел курок и, не вскидывая, – что тут целиться – между нами от силы три метра, – выстрелил ему в грудь. Ба-бах! Шумно, мне бы этого не хотелось.
А где служанка? В пылу драки я не заметил, куда она исчезла. Сверху, со второго этажа послышались быстрые шаги, наверху, на балюстраде появился Тимоха. За спиной болтался узел, карманы оттопыривались, знать уж что-то нашел в чужом доме.
Увидев трех своих убитых, взревел зверем и прямо с балюстрады сиганул вниз. Пока он поднимался и выхватывал нож, я отбросил разряженный пистолет и, уперев ногу в брюхо убитому Панфилу, выдернул шпагу. Против шпаги нож – не оружие, все-таки лезвие у шпаги семьдесят сантиметров. Тимоха выглядел разъяренным, как же, трое подельников убиты, а его вот-вот лишат законной прибыли.
– Ну, сейчас я тебя урою, проклятый итальяшка!
– Посмотрим, кто кого уроет, шпынь!
От моего русского разбойник слегка растерялся.
– Что ж ты земляков режешь, или в охране?
– Какой ты мне земляк, разбойник, место твое на виселице!
Тимоха кинулся на меня, но я не расслаблялся ни на миг, коротко успел полоснуть по руке – хорошо полоснуть, до кости, но вскользь.
Обратным ходом шпаги – по груди. Шпага рассекла одежду и кожу. Грудь окрасилась кровью, но рана была неглубокой, от таких не умирают.
Тимоха здоровой рукой зажал раненую, исподлобья глядел на меня:
– Добивай, пользуйся положением!
– Ты кто такой и откуда?
– Матросы мы, с купца литовского!
Ага, вот значит как, – перешел я на русский говор, совсем забыв, что большая часть населения княжества Литовского говорит по-русски.
Больше ничего я спросить и сделать не успел. Распахнулась дверь, влетели городские стражники. Четверо держали алебарды, на груди кирасы, на голове шлемы, пятый, старший, держит в руке шпагу.
Из-за его спины выглядывала испуганная служанка.
– Всем оружие на пол!
М-да, против четырех алебард и шпаги делать нечего, или башку смахнут или руку отрубят. Меня не устраивали оба варианта, я разжал пальцы, и шпага звякнула об пол. Стражники подскочили, веревками связали руки обоим, подобрали наше оружие, скомандовали:
– Пошли!
Служанка показывала пальцем на Тимоху.
– Он тут главарь, по дому шарил, а этот, – показала она на меня, – с ними чего-то не поделил, подрались, произошло смертоубийство.
– Разберемся, суд на это есть.
Меня, связанного вместе с Тимохой, повели по улице. Уже осведомленные о происшедшем жители выбегали на дорогу, плевались, обзывали непотребными словами, пытались ударить или пнуть.
Стражники лениво их отгоняли, но только для проформы, мне перепало несколько хороших ударов. Поделом тебе, дураку, супермен хренов. Не делай добра, не получишь зла – как в русской поговорке. Неизвестно, сколько сидеть в их тюрьме, когда суд. За это время О’Брайен погрузится и, не дождавшись, уйдет. Черт с ними, с вещами и деньгами, уплывут в неизвестность две картины Рембрандта, что лежали скрученные трубочкой в кофре. Потеря невосполнима. Ха, да что я о картинах. Еще неизвестно, как посмотрит на все это дело суд. Служанка показывает на меня, как на подельника, да еще три трупа и раненый, который постарается свалить на меня всю вину. А с разбойниками нигде – ни в Европе, ни в Турции, ни в России – не церемонятся. Суд обычно недолог, приговор – повешение – исполняется сразу. Правильно, однако – чего в тюрьме за городской счет кормить. Как же мне доказать свою невиновность?
Через полчаса нас подвели к городской тюрьме, замку, я бы сказал. Высокие толстенные стены, узкие окна-бойницы, забранные толстыми ржавыми решетками, перед стенами ров с водой и опускной мост.
Тимоха как будто прочитал мои мысли:
– Отсюда хрен сбежишь!
Нас обоих провели по коридорам, развязали, гремя ключами, открыли дверь и втолкнули в камеру. Копия шведской, только окна нет.
На полу утоптанная старая солома, никаких лежаков или табуреток, куча народа, в основном бомжеватого вида и запах – от немытых тел, от параши в углу. Воздух спертый. Нас встретили безразлично, мы нашли место в углу, уселись на пол. Тимоха засмеялся.
– Ты чего?
– Ну вот и чего ты нам помешал? Жил бы себе спокойно, а теперь три моих товарища убиты, я ранен, и мы оба в тюрьме. Кому от этого лучше?
Надо признаться, резал он по-живому. Я и сам поймал себя на этой мысли. Ладно, утро вечера мудренее, надо отдохнуть, хоть и на полу. Наворочавшись, я уснул. Утреннее пробуждение было не самым радостным. Проскрежетал ключ в замке, двери распахнулись.
С порога тюремщик указал пальцем на троих старожилов камеры:
– Ты, ты и ты – на выход.
После их ухода я спросил у соседа – куда их?
– На суд, ежели не вернутся – вздернули.
Через час забрали еще двоих сидельцев.
Время тянулось медленно, хотелось пить, но ни еды, ни питья не приносили.
Приблизительно в обед пришли за нами.
Меня и Тимоху привели в зал, поставили перед судьей. Сзади стояло двое стражников. В самом зале для присутствующих стояли длинные деревянные скамейки. Я увидел служанку из дома. Настроение упало – не зная сути дела, она будет рассказывать о происшедших событиях со своей точки зрения. И еще вопрос – кому поверит судья – ей или мне. Тем более никакого адвоката я здесь не увидел, а лицо судьи не предвещало мне, так же как Тимохе, ничего хорошего.
– Кто вы такой, назовите свое имя.
– Юрий Кожин, хирург из Венеции.
– Как вы попали в дом синьора Бертолуччи?
Я правдиво рассказал, как сошел на берег, в корчме услышал разговор и далее по порядку. Затем допросили Тимоху. Этот мерзавец, чуя, что добром суд не кончится, врал напропалую, назвав меня организатором и главарем, которому они все вынуждены были подчиняться под страхом смерти.
В заключение служанка рассказала, что видела сама – я ворвался в дом, убил троих. Надо сказать – расписала она меня в самых худших красках, не забыв упомянуть о кровожадном блеске в глазах, дьявольском смехе и прочей бесовщине. Я чувствовал, что настроение публики не в мою пользу. Надо что- то срочно предпринимать, если судья сейчас вынесет приговор, обжаловать его я не смогу – меня как вора повесят.
– Синьор судья, мои слова может подтвердить уважаемый в Неаполе человек.
– Да? И кто же он? Такой же разбойник? – В зале засмеялись. Похоже, дело шло к роковой развязке.
Я снял с пальца перстень, подошел к столу судьи и показал:
– Знаком ли вам, ваша светлость, этот перстень?
Судья бросил взгляд на перстень и замер.
