–. Для лошадей?
– И для меня, – сказал Виктор. – А то по этим Дорогам…с раненой ногой…
И снова фургон с красными звездами, переваливаясь с боку на бок, покатил по размытой дождем прифронтовой дороге.
7
Гаубичная батарея стояла на пригорке, неподалеку от осинника, который успел пожелтеть и в лучах утреннего солнца трепетал легкой золотистой листвой. Четыре орудия с короткими, запрокинутыми вверх стволами стояли в ряд. Окрашенные в цвет жухлой травы орудия казались мирными, не имеющими отношения к войне, а скорее принадлежащими к природе. Неподалеку от них, сзади, стояли зарядные ящики с боевыми выстрелами.
Пленных привели к командиру.
– Кто такие? – строго спросил командир, разглядывая красноармейца и мальчика.
Красноармеец ничего особенного собой не представлял. Мальчик же, одетый в белую рубаху и синие шаровары, в красном фригийском колпаке, с трехцветным французским знаменем, выглядел странно, подозрительно.
– Я – красноармеец Яшечкин, – ответил боец, вынимая из кармана документ. – А малой – из революционного театра.
– Из какого еще театра? Здесь война и никаких театров нет! – категорически сказал командир.
– Есть театр, – твердо сказал Котя. – Мы выступали на станции…
– Станция занята белыми, – спокойно сказал командир. – Выходит, вы из театра, да не из нашего.
– Из нашего! – заволновался Котя. – Честное благородное, из нашего! Хотите, я вам покажу?
– Нечего показывать! – отрезал командир. – В штабе полка будете давать показания. Артисты!
В это время рядом с командиром оказался человек в кожаной куртке и в шлеме. Пожевывая травинку, он слушал разговор командира с пленными. И решил вмешаться в их разговор.
– Пусть покажут, – сказал он. – Мы и увидим, для кого играет театр: для красных или для белых.
– Я покажу! – сказал Котя. Командир сдвинул фуражку на глаза.
– Ладно, военлет! – сказал он человеку в кожаной куртке. – Пусть покажут.
Котя подхватил знамя и отошел в сторонку.
– А ты что стоишь? – обратился командир к Яшечкину. – Давай тоже.
– Не артист я, а артиллерист, – хмуро сказал Яшечкин, продолжая стоять на месте.
– Артиллеристы находятся при орудиях, а не путешествуют по горам и долам, – недружелюбно сказал командир и отвернулся от растерянного Яшечкина.
А Котя уже развернул трехцветное знамя. И громко, словно находился не на опушке леса, а в большом зале, начал:
– Мы вам покажем спектакль из французской жизни. Восставшие санкюлоты, то есть пролетарии, штурмуют королевскую тюрьму Бастилию. Мой папа, держа в руке старинное кремневое ружье, говорит:
Но моя мама не согласна. Она стоит на сцене с двумя пистолетами.
Котя читал стихи. Показывал, рассказывал. Он один играл за целый театр. Привлеченные неожиданным представлением, артиллеристы столпились вокруг мальчика. А его голос, похожий на мамин, звучал громко, чуть напевно:
Он играл, маленький артист Героического рабочего театра, а в это время в осиннике появился конный разъезд белых. Ротмистр, худой, горбоносый офицер, поднес к глазам бинокль, и то, что он увидел, поразило его.
Орудия стояли на огневой позиции без прислуги.
Весь же личный состав красной батареи окружил мальчика, который почему-то размахивал французским флагом. Некоторое время ротмистр рассматривал это странное зрелище, соображая, что бы это могло значить. Потом оторвал от глаз бинокль и, повернувшись к солдатам, тихо сказал:
– Приготовиться к атаке. Мы сейчас захватим красную батарею голыми руками! Только тихо. Тихо!
А на батарее шел спектакль. И никто не видел, как за зеленоватыми стволами осин появился вражеский разъезд. Никто, кроме Яшечкина.
Старый боец подошел к командиру батареи и что-то шепнул ему на ухо. Глаза командира сузились, и он сразу насторожился.
Стараясь не перебивать Котю, он сказал:
– Играй, артист, играй. Размахивай знаменем. Там, в роще, белые. Хотят застать нас врасплох. По команде – все расчеты к орудиям и огонь по белым. Но пусть они подойдут поближе. Играй, артист, играй!
И тогда Котя крикнул:
С этими словами мальчик подбежал к ближайшему орудию и, ловко забравшись на лафет, замахал флагом. А наводчик под его прикрытием уже наводил орудие на золотистый осинник, и в руках у
