У подъезда красивого доходного дома, где на третьем этаже квартировал представитель банкирского дома «Кербель унд Шмидт», стояла знакомая эгоистка. Буланый, весь в мыле, нервно переступал на месте и мотал мокрой башкой. Фандорин ринулся в подъезд.
— Стой, куда? — схватил его за руку мордатый швейцар, но немедленно, без лишних объяснений, получил кулаком в скулу и отлетел в сторону.
Наверху хлопнула дверь. Кажется, как раз на третьем! Эраст Петрович прыгал через две ступеньки. «Герсталь» держал наготове. Стрелять два раза — в правую руку и в левую. Ванду он резал правой, а стрелял левой. Значит, в равной степени владеет обеими.
А вот и дверь с медной табличкой «Hans-Georg Knabe». Фандорин рванул бронзовую ручку — не заперто. Дальше двигался быстро, но с предосторожностями. Руку с револьвером выставил вперед, предохранитель снял.
В длинном коридоре было сумрачно — свет падал только из открытого окна, расположенного в дальнем конце. Вот почему Эраст Петрович, ожидавший опасности спереди и сбоку, но никак не снизу, не заметил под ногами продолговатый предмет, споткнулся и чуть не грохнулся во весь рост. Проворно развернувшись, он изготовился стрелять, но это не понадобилось.
Ничком, откинув одну руку вперед, на полу лежала знакомая фигура в клетчатом пиджаке с задравшимися полами. Мистика, — вот первое, что подумал Эраст Петрович. Он перевернул лежащего на спину и сразу увидел деревянную рукоятку мясницкого ножа, торчавшую из правого бока. Выходило, что мистика не при чем. Резидент был убит, и, судя по пульсирующей из раны крови, убит только что.
Фандорин азартно прищурился и пробежал по комнатам. Там был разгром: все перевернуто вверх дном, книги раскиданы по полу, в спальне белой поземкой витал пух из распоротой перины. И ни души.
Эраст Петрович выглянул в окошко, предназначенное для освещения коридора, и увидел, что прямо под ним — крыша пристройки. Вон оно что!
Спрыгнув вниз, сыщик загрохотал по железу. Вид с крыши открывался замечательный: алый закат над колокольнями и башнями Москвы, и по алому — черная рябь воронья. Но коллежский асессор, в обычное время весьма чувствительный к красоте, на чудесную панораму даже не взглянул.
Странная штука. Убийца исчез, а между тем деться с крыши ему было решительно некуда. Не на небо же улетел?
Два часа спустя квартиру в Каретном было не узнать. По тесным комнатам сновали сыскные чины, сотрудники из шифровального отдела нумеровали и раскладывали по картонным папкам все обнаруженные бумажки, жандармский фотограф делал снимки трупа в разных ракурсах. Начальство — обер-полицеймейстер, глава секретного отделения губернаторской канцелярии и чиновник для особых поручений — расположились на кухне, ибо обыск там уже завершился.
— Какие соображения у господ сыщиков? — спросил Хуртинский, отправляя в ноздрю понюшку табака.
— Картина ясная, — пожал плечами Караченцев. — Имитация ограбления. Рассчитано на идиотов. Устроили разгром, а ценного ничего не взяли. И тайники не тронуты: оружие, шифровальная книга, технические средства — все на месте. Видно, надеялись, не докопаемся.
— Ап-чхи! — оглушительно чихнул надворный советник, однако пожеланий здоровья не дождался.
Генерал отвернулся от него и продолжил, обращаясь к Фандорину:
— Особенно «правдоподобная» деталь — орудие убийства. Нож взят вон оттуда. — Он показал на крючки, где были развешаны ножи разного размера. Один крючок был пуст. — Мол, грабитель схватил первое, что попалось под руку. Чисто немецкая, топорная хитрость. Удар в печень нанесен в высшей степени профессионально. Кто-то подстерегал нашего герра Кнабе в темном коридоре.
— Кто же-с? — спросил Петр Парменович, аккуратно заряжая вторую ноздрю.
Обер-полицеймейстер не снизошел до объяснения, и отвечать пришлось Эрасту Петровичу:
— Вероятно, свои. Б-больше вроде бы некому.
— Перетрусили колбасники, дипломатического конфликта боятся, — кивнул Евгений Осипович. — Ограбление, конечно фикция. К чему перину-то вспарывать? Нет, это они концы в воду. Нехорошо, майне херрен, не по-христиански — собственного резидента, как свинью на бойне. Но причину паники понимаю. Тут ведь при разоблачении не просто скандалом — войной пахнет. Зарвался капитан генерального штаба, перестарался. Излишнее рвение — штука опасная. Так ему и надо, карьеристу. Однако что ж, господа, наша работа исполнена. Картина смерти генерала Соболева прояснилась. Далее пускай высшее начальство решает. Что с Вандой-то делать?
— Она к смерти Соболева к-касательства не имеет, — сказал Фандорин. — А за свои контакты с германским резидентом наказана достаточно. Чуть жизни не лишилась.
— Не трогать певичку, — поддержал Хуртинский. — Иначе многое всплывет, что не надо бы.
— Итак, — подытожил обер-полицеймейстер, очевидно, прикидывая, как будет составлять рапорт в высшие сферы, — следствие всего за два дня полностью восстановило цепь событий. Немецкий резидент Кнабе, желая отличиться перед своим начальством, на собственный страх и риск задумал устранить лучшего русского полководца, известного своим воинствующим антигерманизмом и являющегося признанным вождем русской националистической партии. Узнав о предстоящем приезде Соболева в Москву, Кнабе подставил генералу дамочку полусвета, которой вручил склянку с неким сильнодействующим ядом. Ядом агентка не пожелала или не успела воспользоваться. В настоящее время запечатанная склянка у нее изъята и находится в московском губернском жандармском управлении. Смерть генерала произошла вследствие естественных причин, однако Кнабе об этом не знал и поспешил доложить в Берлин о проведенной акции, ожидая награды. Берлинское начальство пришло в ужас и, предвидя возможные последствия такого политического убийства, решило немедленно избавиться от чересчур ретивого резидента, что и было исполнено. Прямых поводов для дипломатического демарша в адрес германского правительства не усматривается, тем более что сам факт покушения отсутствовал. — И Евгений Осипович закончил уже обычным, не рапортным тоном. — Шустрого гауптмана погубило роковое стечение обстоятельств. Туда ему, мерзавцу, и дорога.
Хуртинский поднялся:
— Аминь. Ну, господа, вы тут заканчивайте, а я с вашего позволения откланяюсь. Его сиятельство ждет моего доклада.
До гостиницы Эраст Петрович добрался уже далеко за полночь. В коридоре перед дверью неподвижно стоял Маса.
— Господин, она опять тут, — лаконично сообщил японец.
— Кто?
— Женщина в черном. Пришла и не уходит. Я посмотрел в словаре, сказал, что вы придете неизвестно когда:
Эраст Петрович, вздохнув, приоткрыл дверь и заглянул в щель. У стола, сложив руки на коленях, сидела золотоволосая девушка в траурном платье и широкополой шляпе с черной вуалью. Было видно опущенные длинные ресницы, тонкий нос с легкой горбинкой, точеный овал лица. Услышав скрип, незнакомка подняла глаза, и Фандорин замер — до того они были прекрасны. Инстинктивно отпрянув от двери, коллежский асессор прошипел:
— Маса, ты же говорил, немолодая. Ей не больше двадцати пяти!
— Европейские женщины так старо выглядят, — покачал головой Маса. — Да и потом, господин, разве двадцать пять лет — это молодая?
— Ты говорил, некрасивая!
— Некрасивая и есть, бедняжка. Желтые волосы, большой нос и водянистые глаза — совсем, как ваши, господин.
— Ну да, — прошептал уязвленный Эраст Петрович, — ты один у нас красавец.
И, еще раз глубоко вздохнув, но уже совсем в другом смысле, вошел в комнату.
— Господин Фандорин? — спросила девушка, порывисто поднимаясь. — Ведь это вы ведете расследование обстоятельств смерти Михаила Дмитриевича Соболева? Мне сказал Гукмасов.
Эраст Петрович, молча поклонившись, вгляделся в лицо незнакомки. Сочетание воли и хрупкости, ума и женственности — такое в девичьих чертах увидишь не часто. Пожалуй, барышня чем-то напоминала Ванду, только в линии рта не было ни малейших признаков жесткости и циничной насмешливости.
Ночная посетительница приблизилась к молодому человеку вплотную, заглянула ему в глаза и дрожащим не то от сдерживаемых слез, не то от ярости голосом спросила:
— Известно ли вам, что Михаила Дмитриевича убили?
Фандорин нахмурился.
— Да-да, его убили, — Глаза девушки лихорадочно блестели. — Из-за этого проклятого портфеля!
Глава седьмая,
в которой все скорбят, а Фандорин попусту теряет время
В воскресенье с раннего утра по безмятежному, белесому от яркого солнца московскому небу плыл неумолчный колокольный звон. И день вроде бы выдался погожий, и золотые луковки бесчисленных храмов сияли так, что хоть зажмурься, а тоскливо и холодно было на душе у раскинувшегося на невысоких холмах города. Уныло, скучно гудели прославленные колокола — это Москва печалилась молебствием об упокоении новопреставленного раба Божия Михаила.
Усопший подолгу живал в Петербурге, в древней столице бывал только наездами, однако же Москва любила его сильней, чем холодный чиновный Питер, любила самозабвенно, по- бабьи, не очень задумываясь о достоинствах своего кумира. Достаточно того, что был он хорош собой и славен победами, а более всего полюбился москвичам Соболев тем, что чувствовали они в нем истинно русского человека, без чужестранных фанаберий и экивоков. Потому-то и висели литографии с Белым Генералом в размашистой бороде и с вострой саблей наголо чуть не в каждом доме Москвы — и у мелкого чиновничества, и у купцов, и у мещанства.
Такой скорби город не выказывал и в прошлом марте, когда служили панихиды по злодейски убиенному императору Александру Освободителю и целый год потом ходили в трауре — не наряжались, гуляний не устраивали, причесок не делали и комедий не играли.
Еще задолго до того, как через весь центр отправилась похоронная процессия к Красным Воротам, где в храме Трех Святителей должно было состояться отпевание, тротуары, окна, балконы и даже крыши по Театральному проезду, Лубянке и Мясницкой были сплошь запружены зрителями. Мальчишки расположились на деревьях, а самые отчаянные — на водосточных трубах. По всему пути следования катафалка выстроились шпалерами войска гарнизона и воспитанники Александровского и Юнкерского училищ. На Рязанском вокзале уж дожидался траурный поезд из пятнадцати вагонов, разукрашенных флагами, георгиевскими крестами и дубовыми листьями. Раз Петербург не пожелал проститься с героем — ему поклонится Русь- матушка, самое сердце которой расположено меж Москвой и Рязанью, где в селе Спасском Раненбургского уезда Белому Генералу суждено было обрести вечное успокоение.
Шествие растянулось на добрую версту: одних подушек с орденами покойного было за два десятка. Звезду Святого Георгия первой степени нес командующий Петербургским военным округом генерал-от-инфантерии Ганецкий. А венков-то, венков! Саженный от торговцев Охотного Ряда, да от Английского клуба, да от Московской мещанской управы, да от георгиевских кавалеров — всех и не перечислишь. Перед катафалком — орудийным лафетом, застланным малиновым бархатом и увенчанным золотым балдахином, — ехали герольды с перевернутыми факелами, потом распорядители похорон: генерал-губернатор и военный министр. Позади гроба, в одиночестве, на вороной арабской кобыле следовал брат и личный представитель государя великий князь, Кирилл Александрович. За ним адъютанты вели под уздцы под траурной попоной белоснежного Баязета, знаменитого Соболевского ахалтекинца. А далее
