заскользили картины недавнего прошлого.
Вот фараон Эхнатон, скрестив руки на отвисшей, как у много раз рожавшей женщины, груди, распоряжается:
– Отныне земля Египетская не станет почитать Амона[6] . Все храмы в Фивах[7] надлежит разрушить. И никаких сфинксов у главного пилона[8] Карнакского храма, слышите, никаких! Жрецы Амона должны принести клятву Атону, а тем, кто не желает почитать всемогущего бога Солнца и меня, сына его, нет места в новом городе Ахетатоне, который предстоит воздвигнуть между Фивами и Мемфисом[9] . А имя мое надо говорить так: Эхнатон, полезный Атону. Имени Аменхотеп больше нет. Как больше нет и Амона!..
И стучат инструментами каменотесы, с уст жрецов – в том числе и его, Эйе, – льется патока похвалы новому божеству. Вдохновленный фараон слагает гимны Атону. А за всеми этими переменами враги Кемет[10] незаметно приближаются к египетским землям...
И еще одна сцена. В чернеющее небо проваливается диск солнца, рабы расставляют факелы перед царским дворцом, и вся придворная знать на секунду зажмуривается. Слепит, горит, переливается золото убранства Эхнатона, Нефертити и пяти маленьких принцесс, занятых в ритуальной мистерии. Но только Эйе знает, что ярче золота сверкают алмазы слез на черных глазах царицы. Нефертити так же несчастна, как и красива. Ведь на самом деле у нее нет любящего мужа. У ее дочерей нет заботливого отца. В гарем Эхнатона каждый день доставляют новых наложниц, с ними он проводит все ночи. И лишь объятия Эйе спасли Нефертити от того рокового шага со скалы, который она едва не сделала.
«Все правильно», – решил жрец, очнувшись от воспоминаний.
Эхнатону не место на троне. А вот ему, Эйе, корона с золотым уреем [11] пойдет куда больше жреческого одеяния. В конце концов, в его жилах тоже течет царская кровь. Он сможет править Египтом, вернуть расположение богов и утешить Нефертити. Осталась самая малость...
Он хлопнул в ладоши, и в покой вбежали слуги.
– Носилки мне. Пусть один из рабов возьмет вот этот ларец, – приказал Эйе, щелкнув хлыстом. – И побыстрее...
Увидев главного жреца, Эхнатон обрадованно поднялся с трона и, расправив гофрированные складки ниспадающей до колен повязки, сразу же сделал знак рукой, прерывая поток приветственных похвал. Он не любил длинных церемоний.
От внимательного взгляда Эйе не укрылось выражение озабоченности на лице правителя, и виновник тоски с подведенными голубой краской глазами находился поблизости – писец, сжимавший глиняную табличку с печатью Вавилонского царя.
– Плохие вести? – поинтересовался Эйе.
Эхнатон пожал плечами:
– Как и обычно. Я чувствую, скоро Вавилонский царь нарушит ту дружбу, которая началась еще между нашими отцами. Атон – только в нем мое спасение. Бог не предаст меня.
Едва заметным знаком отпустив писца, фараон подошел к оконному проему. Там, как рыбья чешуя, сверкал вспоротый солнечными лучами Нил.
– Послушай, какие стихи родились у меня сегодня...
И, глядя вдаль, Эхнатон забормотал:
Отравленная стрела досады вонзилась в сердце Эйе. Даже царица Хатшепсут[13] проявляла больше внимания к государственным делам. Пусть она носила мужскую одежду и даже привязывала накладную бородку, но Египет процветал при ее правлении. Эхнатона же не интересует ничего, кроме наложниц и поэзии.
Вслух же жрец высказал совершенно иное:
– Только возлюбленному сыну Атона под силу найти те слова, в которых отражается вся мощь и величие бога!
Щеки фараона заалели от удовольствия. Он собрался призвать держателя опахала, но Эйе, разгадав его намерение, упал перед Эхнатоном на колени.
– Ну что ты все время падаешь ниц? – раздраженно воскликнул Эхнатон. – Или, может, ты виновен передо мной?
«Еще как, – подумал жрец. – Но, надеюсь, в Дуате[14] мое сердце все же не перевесит перышко Маат[15] . После того как умерший рассказывал Осирису о своей жизни, его сердце помещалось на одну чашу весов истины. На другую опускалось страусовое перо Маат. Я забочусь о благополучии Кемет. И немного – о своем собственном...»
– Позвольте сделать вам подарок, – кротко сказал Эйе, открывая ларец. – Он достоин своего правителя.
Ожерелье произвело на фараона ошеломляющее впечатление. Эхнатон замер, не в силах вымолвить ни слова.
По царским покоям запрыгали разноцветные блики. Покачивающийся на золотых цепях Атон был совершенен, как лицо Нефертити. Эхнатон, не сводя глаз с ожерелья, освободился от пластин воротника, охватывающего шею, и протянул руки навстречу божественному сиянию.
Опустив ожерелье в царские ладони, Эйе довольно улыбнулся.
Все получилось именно так, как он задумал!
В квартире журналистки и писательницы Лики Вронской царил легкий беспорядок. Замерла в ожидании распахнутой пасти сумки стопка книг. Упакованный в черный портфель ноутбук уже готов к путешествию. В полуоткрытом опустевшем шкафу укоризненно покачиваются вешалки для одежды.
– Куда? Горе мое! В Египте же жара под тридцать градусов! – Паша оторвал взгляд от упрямо не желающей застегиваться молнии чемодана и расхохотался. – Да оставь ты эту шубу!
Лика вздрогнула, непонимающе уставилась на шубку, которую упорно заталкивала в баул, потом тоже рассмеялась. Какая же она рассеянная! Мысли сворачиваются в сюжет нового детективного романа. И в этом состоянии перманентного творчества реальность совершенно утрачивает свои очертания.
Девушка украдкой бросила на бойфренда нежный взгляд. Очки еще больше удлиняют густую щеточку ресниц, мечту любой девчонки. Трогательные пухлые губы, округлый животик выглядывает из-под задравшейся майки. Такой вроде бы заботливый домашний мужчина. Только он умеет делать больно, так больно, что нечем дышать...
Четыре месяца назад Паша исчез из ее жизни. Разве разберешь на дуэли взаимных обвинений, из-за чего весь сыр-бор разгорелся? Тут и упреки по поводу того, что Лика живет в редакции, и шипящая змея ревности, и попахивающие студенчеством клейкие магазинные пельмени.
В панике перед неотвратимо надвигающимися новогодними праздниками Лика Вронская успела наломать немало дров. Бросила работу и спряталась от проблем в придуманном мире своего первого романа. А воображаемый кровавый клубок вдруг вырвался из компьютера и чуть не поглотил ее в трясине реальных преступлений.[16]
Но было одно существенное преимущество в ее жизни, превратившейся в детектив. Когда близится трагический финал, реальный, как затяжная сырая московская весна, все силы уходят на то, чтобы зацепиться и остаться в этих днях. Они становятся неописуемо прекрасными. И хочется напиться серым небом и затеряться в толпе людей. Уснуть, проснуться, и в любой обыденной мелочи, оказывается, таится столько счастья. Какие уж тут сожаления по поводу не сложившейся личной жизни? Тем более что губы невольно растягиваются в улыбке и свет зеленых глаз заставляет мужчин оборачиваться. Одно лишь слово – и одиночества не будет. Только вот говорить ничего не хочется. Творить мир придуманных героев куда увлекательнее, чем обустраивать собственную жизнь. В компьютере завелся новый детектив, вот то
