питомцев.
— Посмотрите, Дервиль, — обратился Годешаль к своему спутнику. — Видите вы этого старика? Разве он не напоминает тех игрушечных деревянных уродцев, которых привозят из Германии? И подумать только, что это существо живет, что оно, быть может, даже счастливо!
Дервиль достал лорнет, взглянул на беднягу и с легким жестом изумления воскликнул:
— Да этот старик, дорогой мой, целая поэма, или, как говорят романтики, целая драма. Ведь вы помните графиню Ферро?
— Конечно. Весьма приятная и умная дама, только чересчур уж богомольная.
— Так вот, этот престарелый обитатель Бисетра — ее законнейший супруг, граф Шабер, бывший полковник; это она, конечно, запрятала его сюда. И если ему приходится жить не в собственном особняке, а в богадельне, то произошло это только потому, что он имел неосторожность напомнить очаровательной графине, что он сторговал ее на улице, как нанимают фиакр. Никогда не забуду, как она тогда на него взглянула. Настоящая тигрица!
Это вступление возбудило интерес Годешаля, и Дервиль рассказал ему всю вышеизложенную историю. Два дня спустя, в понедельник утром, друзья на обратном пути опять проезжали мимо Бисетра, и Дервиль предложил Годешалю навестить полковника Шабера.
На полдороге друзья увидели сидевшего на стволе срубленной ивы старика, который палкой чертил на песке узоры. Приглядевшись к нему внимательнее, они заметили, что он уже успел позавтракать, и, конечно, не в своей богадельне.
— Добрый день, полковник Шабер, — обратился к нему Дервиль.
— Не Шабер! Не Шабер! Меня зовут Гиацинт. Я теперь не человек, а номер сто шестьдесят четыре, седьмая палата, — тревожно прибавил он, глядя на Дервиля пугливо, как глядят только дети и старики. — Вы пришли посмотреть на приговоренного к смерти? — произнес он, помолчав немного. — Он не женат! Он счастлив!
— Бедняга, — сказал Годешаль. — Может быть, вам нужны деньги? Хоть табаку себе купите.
С простодушной жадностью парижского уличного мальчишки полковник протянул руку по очереди обоим друзьям, которые дали ему двадцать франков; он поблагодарил их бессмысленным взглядом и прибавил:
— Молодцы, ребята!
Затем он взял на караул, прицелился в них палкой и, смеясь, закричал:
— Огонь из двух орудий! Да здравствует Наполеон!
И он описал палкой в воздухе какую-то замысловатую завитушку.
— Он впадает в детство. Очевидно, таково следствие его ужасного ранения, — сказал Дервиль.
— Это он-то впадает в детство? — подхватил другой обитатель Бисетра, оказавшийся свидетелем этой сцены. — В иные дни к нему лучше и не подступайся. Этот старый хитрец прямо философ! А уж выдумщик! Но ничего не поделаешь, нынче понедельник — вот и хватил малость. Он здесь, сударь, с 1820 года. Помню, как раз в тот год проезжал здесь прусский офицер. Коляска его подымалась по косогору к Вильжюифу, а он решил пройтись пешком. Мы вдвоем с Гиацинтом сидели у края дороги. Офицер болтал со своим спутником, таким же грубияном, как он сам; увидели они старика и решили подшутить, пруссак и говорит: «Этот старый стрелок наверняка дрался еще при Росбахе». А наш отвечает: «Для этого я был слишком молод, но зато я был уже достаточно взрослым, чтобы сражаться при Йене». Тут уж пруссак поспешил улизнуть, не до вопросов ему было.
— Что за судьба! — воскликнул Дервиль. — Провести детство в приюте для подкидышей, умереть в богадельне для престарелых, а в промежутке меж этими рубежами помогать Наполеону покорить Европу и Египет. Знаете, любезный друг, — продолжал Дервиль после небольшой паузы, — представители трех профессий в нашем обществе — священник, врач и юрист — не могут уважать людей. Недаром они ходят в черном, — это траур по всем добродетелям и по всем иллюзиям. И самый несчастный из них троих — это поверенный. Когда человек обращается к священнику, им движет раскаяние, угрызения совести, вера, — и это облагораживает, возвеличивает его и утешает духовного наставника, обязанности коего даже не лишены известной отрады: он отпускает грехи, он направляет, умиротворяет. Но мы… Мы, поверенные, видим все одни и те же низкие чувства, ничем не смягчаемые; наши конторы — сточные канавы, очистить которые не под силу человеку. Чего я только не нагляделся, выполняя свои обязанности! Я видел, как в каморке умирал нищий отец, брошенный своими двумя дочерьми, которым он отдал восемьдесят тысяч ливров годовой ренты, видел, как сжигали завещания, видел, как матери разоряли своих детей, как мужья обворовывали своих жен, как жены медленно убивали своих мужей, пользуясь как смертоносным ядом их любовью, превращая их в безумцев или слабоумных, чтобы самим спокойно жить со своими возлюбленными. Видел женщин, прививавших своим законным детям такие наклонности, которые неминуемо приводят к гибели, лишь бы передать состояние ребенку, прижитому от любовника. Не решусь вам рассказать все то, что я видел, ибо я был свидетелем преступлений, против которых правосудие бессильно. И право, все ужасы, которыми нас пугают в книгах романисты, бледнеют перед действительностью. Вам тоже предстоит увидеть подобные картины. А я решил поселиться с женой в деревне. Париж внушает мне отвращение.
— Я уже достаточно нагляделся на все это, работая с Дерошем, — ответил Годешаль.
