…и было ему хорошо, он огибал в движении магнитные поля планет, теряя часть себя и ощущая, как худеет, но набирал массу в других магнитных полях, иначе ориентированных, и ощущения там были совсем иными, он хотел их запомнить, зафиксировать в памяти не этого плазменного потока, а человека по имени Владимир, каким был поток в ином трехмерии, он понимал это и не знал этого, понимание было его внутренней сущностью, а знание — внешним атрибутом, который он не мог осознать, поскольку в ипостаси потока плазмы не обладал индивидуальным разумом, а чувства, ощущения оказались ему доступны, и он наслаждался, проникая в разреженную облачную топь на границе двух планетных систем, это наслаждение было выше, глубже, смелее, пристрастнее, чем наслаждение от обладания женщиной, самой красивой, самой желанной, самой… и, не понимая в этой своей ипостаси ни что такое женщина, ни что есть обладание, он чувствовал себя счастливым именно от того, что мог каким-то образом сравнивать ощущения и приходить в восторг от сравнения…
Планета, которую он не стал обтекать, а принял в себя, как женщина, которая была его частью в другом мире, принимала в себя мужчину, оказалась странно ему знакомой, хотя он и знал, что никогда не протекал в этой части мироздания.
Планета была зеленой и коричневой, синей с белыми барашками прибоя, серой в спутанных комьях облаков. Планета была живой, он сразу это понял и захотел рассмотреть поближе, но не мог, магнитное поле отталкивало его, оберегало свой мир от внешнего вторжения, и он не стал продавливать свое плазменное тело сквозь изгибы силовых линий — мог, но не стал, понял, что любопытство его гибельно для жителей планеты, если они существуют: потоки плазмы сожгут все, что, возможно, создано цивилизацией.
Он обогнул планету и помчался дальше, впитывая внешние потоки, струйки, тоненькие и широкие, жаркие и относительно холодные, а на границе планетной системы впитал и увлек с собой довольно плотное и почти не ионизованное облако газа. Почему-то от этого мысль его изменила направление, а может, это была не его мысль, а того, чьей частью он являлся и кого полностью не осознавал.
Любопытство порой доводит до гибели, но погибает чаще не тот, кто любопытен и вмешивается в чуждый мир, пытаясь понять его суть, — чаще погибает тот мир, чью природу твое любопытство заставляет тебя изучать.
Тебе было любопытно, как в верхних слоях атмосферы газового гиганта, подобного солнечному Юпитеру, размножались бактерии, которые в будущем могли — точно могли! — развиться в разумных существ, способных — наверняка! — любить, ненавидеть, создавать, разрушать и выходить в мир. Тебе стало любопытно, как выживали бактерии в холодном разреженном воздухе, как устроен механизм размножения, тебе стало любопытно, ты протянул свои нити-щупальца, ионизованные ленты, и ты…
Да, ты, хотя какое-то время ты убеждал себя, что бактерии погибли не из-за твоего вмешательства, а потому, что изменилась активность звезды — голубого гиганта.
Когда, обогнув планету, пронизав верхние слои ее атмосферы, ты устремился дальше, позади остался мертвый мир — бактерии погибли все до единой, ты убил их, твоя плазма, твое желание знать.
Чем ты мог искупить причиненное тобой зло? Только тем, что запомнил?
Это не моя память, подумал Терехов.
Что значит «не моя»? Именно эта память моя сейчас и здесь, а то, что я задаю себе этот вопрос, означает, что мы действительно одно целое.
Дженни…
Зачем женщина плазменному шнуру длиной в тридцать миллионов километров?
Дженни…
Желание оказалось настолько сильным, что она пришла к нему. Он не понимал, какие процессы произошли во Вселенной, какие звезды родились, а какие схлопнулись в черные дыры, чтобы Жанна пришла к нему туда, где он был, к такому, каким он стал.
О чем ты? — сказала она, вынимая из волос шпильки, золотистая струя хлынула на плечи, он не видел у Жанны таких длинных волос, зарылся в них носом и вдыхал знакомый запах, которого не могло быть в космосе, в пространстве между звездами.
О чем ты? — повторила она, сбрасывая одежду, как фокусник сбрасывает покрывало с волшебного ящика, в котором прячет от зрителей очередное чудо. О чем ты? Я никуда не уходила, я это ты, и мы всегда вместе, раньше мы этого не понимали и жили, будто два существа, а потом поняли, и это ничего не изменило в наших отношениях, верно? Мы просто знаем теперь, что мы — одно. А еще Эдик и Олег, и поток плазмы, которым ты себя ощущаешь, и сто тридцать шесть звезд в разных галактиках, и ураганы на планете в системе зеленого солнца… И молчание влюбленных ящериц в пустыне, похожей на земную Сахару, а на самом деле такую от Земли далекую… И еще мы — коллективное подсознание аборигенов на планете Эйк… И еще…
Хватит, сказал Ресовцев. Все верно, и это малая часть того, что есть — мы. Разве обязательно перечислять? Важнее почувствовать.
Все — Элинор.
Это мое имя, догадался Терехов, вернувшись на мгновение в собственную черепную коробку, где было ему теперь неуютно, холодно и непривычно, будто его «я» не здесь провело всю сознательную жизнь.
Я — Элинор.
Я описал в книге себя.
Не себя, — поправил Ресовцев, представ на миг перед Тереховым в облике постаревшего Пращура, — а только одну из сторон своего «я». Чтобы описать себя, нужно, чтобы твой читатель мог воспринимать мир многомерным, а не таким же плоским, как эта книжная страница, как этот текст, лежащий перед глазами и недвижимый, как древняя окаменелость.
У меня будет такой читатель? — спросил Терехов.
Он у тебя есть. Разве ты еще не видишь? Разуй глаза!
Терехов огляделся. Он увидел. Увидел и почувствовал. Почувствовал и понял. Понял и осознал. Осознал и принял в себя.
Конечно, у него были читатели. У него было столько читателей, сколько никогда и ни при каких обстоятельствах не прочитали бы его книги на планете Земля. Для них он хотел написать о своей жизни — такой, какой знал ее прежде, и такой, какой она теперь будет.
Книга — мир, который он создаст. Мир, где его читатели будут жить. Мир-книга, где каждый из них родится, найдет свою судьбу и умрет, и лишь тогда, после смерти в созданном Тереховым мире, сможет сказать: я прочитал, и книга мне понравилась.
Или: это плохая книга.
В начале было слово, — подумал Терехов. Книга появилась потом.
Так скажи это слово, — откликнулась Жанна или та часть его существа, которая какое-то время в каком-то месте была Жанной, а потом вернулась к нему, стала им.
«Да будет свет»?
Банальное начало. Возможно, это сказал Ресовцев, возможно — Олег, но Терехову почему-то показалось, что это был голос Вари, нашедшей себя где-то и когда-то: кто, кроме нее, чувствовавшей текст, как иные чувствуют собственную судьбу, мог произнести эти слова?
Банальное начало, — подтвердил Ресовцев, а Жанна промолчала, потому что всегда была согласна с Тереховым, и Олег промолчал тоже по той простой, видимо, причине, что сознание его и вся его человеческая суть успели полностью раствориться в том измерении, что Ресовцев назвал Элинором.
Да будет свет, — повторил Терехов.
Это уже писал кто-то прежде. В книге так много зависит от первой фразы! Придумай что-нибудь другое. Ты должен создать хорошую книгу.
Да будет свет! — упрямо повторил Терехов.
И стал свет.
