происходящим.
В годы ученичества каждое утро кто-то из нас шел домой к мастеру Осману и, как это было принято, сопровождал его до мастерской, неся коробку с перьями, сумку, бумагу. У мастера Османа был любимчик, но если бы домой к учителю ходил только он, это питало бы ходившие в мастерской сплетни и непристойные шутки, поэтому мастер решил, что каждый из нас будет приходить к нему в определенный день недели. Покойный Зариф был сопровождающим по средам, и потому его прозвище было Чаршамба. Потом мастер поменял нам прозвища: Салы (Вторник) стал Зейтином, Джума (Пятница) – Лейлеком, Пазар (Воскресенье) – Келебеком; эти имена он дал с любовью и значением, а покойного, намекая на изящество его раскрасок, он назвал Зариф (Изящный).
На кладбище воцарилось молчание, и мне показалось, что все смотрят на меня. Заплакать, что ли? Но глаза мои уперлись в Кара. Мерзавец присматривается ко всем нам и пытается внушить, что он тот самый человек, которому наш Эниште-эфенди поручил разобраться в этом деле.
– Кто мог совершить такую подлость, – вскричал старший брат покойного, – кто посмел поднять руку на нашего брата, который за всю жизнь и мухи не обидел?
Я искренне присоединился к общему плачу и попытался поискать ответ на заданный вопрос. Были ли враги у Зарифа? Если бы его не убил я, кто другой мог бы это сделать? Было время, когда некоторые художники упрекали его, что он плохими красками портит рисунки, над которыми мы столько работали. Потом на него, кажется, злились за изящество, тонкость манер и какую-то женоподобную благовоспитанность. Зариф был рабски привязан к старым методам, усердно следовал принятым правилам гармонии красок и рисунка. Он любил вежливо, но с иронией указать при мастере Османе на якобы существующие недостатки у других художников, особенно у меня. Последний скандал в мастерской начался из-за заказов, выполняемых художниками на стороне. Тема эта была очень неприятна для мастера Османа. В последние годы интерес падишаха к работе мастерской угас, денег, выделяемых Главным казначеем дворца, становилось все меньше, и художники начали подрабатывать как могли, в основном рисовали для невежественных богатых пашей; самые же талантливые по ночам ходили к Эниште.
Меня не обидело, что Эниште решил прекратить работу над нашей книгой под тем предлогом, что она принесла несчастье. Конечно, он предполагал, что Зарифа-эфенди убрал кто-то из нас, работающих над книгой. Если бы вы были на его месте, стали бы вы звать к себе домой на ночную работу убийцу? Или вы сначала попытались бы определить, кто убийца? Если бы Эниште надо было выбрать из нас одного, лучшего художника, я не сомневаюсь, что он предпочел бы меня. Причем не за мой большой талант, а потому, что во мне никак нельзя заподозрить убийцу.
Я – ЭНИШТЕ
Утром в пятницу я говорил с Кара о книге, где наш падишах будет изображен в европейской манере. Начал я с того, как убедил падишаха согласиться на такую книгу. Но моей главной целью было поручить Кара написать к рисункам текст, за который я сам никак не мог взяться.
Писать уже можно было, так как большинство рисунков готовы, а последний – на стадии завершения. «Книга показывает вселенную нашего падишаха во всей полноте, – сказал я. – Лучшие художники мастерской сделали такие прекрасные рисунки, – заверил я Кара, – что, как только ты увидишь их, сразу поймешь, какой должен быть текст. Ты же знаешь, они всегда рядом: стихи и рисунок, цвет и слово».
Я задумался: пообещать, что отдам за него дочь? Будет ли он жить с нами в моем доме? Но тут же одернул себя: не смотри, что он слушает с таким вниманием, что у него такое детское выражение лица; он наверняка хочет сбежать с Шекюре. Однако, кроме Кара, у меня нет никого, кто мог бы закончить книгу.
Племянник вроде бы слушал меня, но в глазах его я видел нетерпение: он крутил монгольскую чернильницу, которую принес мне в подарок, брал железный прут и ворошил угли в очаге. Мне вдруг показалось, что он хочет убить меня, ударив этим прутом по голове. За то, что я отдалился от Аллаха. Предал традиции рисования, завещанные нам старыми мастерами Герата.
Я стал показывать ему рисунки, которые за год тайно сделали для меня мастера-художники. Увидев вдохновенно выписанные сцены смерти из «Шах-наме»; отсечение Афрасиабом головы Сиявуша, убийство Сохраба Рустемом, не подозревающим, что убивает собственного сына, – Кара понял замысел книги. На рисунок, изображающий похороны Султана Сулеймана, выполненный в печальных тонах, я попытался пером нанести тени, как это делают европейские мастера. Я обратил внимание Кара на переплетения линии горизонта с очертаниями облаков, на необычное изображение смерти…
– Опиши этот рисунок, – попросил я. – Заставь смерть говорить, вот тебе бумага, вот чернила. Твой текст я сразу же отдам каллиграфу. Некоторое время он молча смотрел на рисунок. Потом спросил:
– Кто это нарисовал?
– Келебек. Он самый талантливый. Мастер Осман уже столько лет восхищается им.
Я положил новый лист.
– Похожий рисунок собаки, только более грубый, я видел в кофей не у меддаха, – сказал Кара.
– Художники, которые работают на меня, всей душой привязаны к мастеру Осману и мастерской и не верят в новые методы, которыми я прошу их рисовать. Я думаю, что, выйдя отсюда в полночь, они потом в кофейнях откровенно издеваются надо мной и тем, что рисуют ради денег.
Я показал Кара все рисунки, кроме последнего, незаконченного. Я уговаривал его написать текст, рассказывал о характерах художников, сказал, сколько денег я им заплатил. Я рассказал ему обо всем, даже о том, что мы с Зарифом-эфенди обсуждали, не противоречит ли религии использование перспективы с помощью уменьшающихся деталей на заднем плане, и что Зариф-эфенди любил деньги и, возможно, был убит из-за своей алчности.
Когда вечером Кара ушел домой, дав слово, что утром вернется, я не сомневался, что он будет работать над книгой. Стоя у раскрытой двери, я слушал затихающий звук его шагов, и было в холодной ночи нечто такое, что делало моего вероятного убийцу сильнее и хитрее меня.
МЕНЯ ЗОВУТ ЭСТЕР
Рано утром я положила в узел заказанную мне фиолетовую и красную ткань на одеяла, взяла голубой китайский шелк, доставленный недавно на португальском судне, а зеленый отложила в сторону. Зима не собиралась отступать, поэтому я набрала шерстяных носков, толстых шерстяных поясов, разноцветных шерстяных жилетов и уложила их красиво, так, чтобы у самой равнодушной хозяйки дрогнуло сердце, когда я разверну перед ней узел. Подняла. У-ух, слишком тяжело. Позвоночник не выдержит. Опустила узел, стала смотреть, что бы выложить, и в этот момент в дверь постучали.
В дверях стояла продрогшая Хайрие. В руке письмо. Я снова уложила узел, взяла письмо и вышла из дома. На утреннем холоде наш еврейский квартал с домами-развалюхами выглядел совсем жалким. Дойдя до улицы, где жил Хасан, я остановилась у его дома и закричала во весь голос:
– Продаю!..
Дверь открыл отец Хасана, очень вежливый абхаз. Едва я успела вынуть письмо, как из темноты появился Хасан и схватил его. Я, как всегда, молча ждала. Он быстро пробежал глазами коротенькое письмо:
– Больше ничего нет? – спросил он, отлично понимая, что нет. И прочитал вслух:
Держа письмо в руке, он смотрел на меня с укором, будто я была виновата в том, что происходит. Не
