необходимыми вещами, наконец увидела своего супруга. Сегодня утром ее отец покончил с собой, а муж без всяких объяснений приказал собирать вещи и выезжать из крепости.
Теперь Акира шел навстречу с печальной ношей на руках, и, увидев выражение его лица, утром казавшегося пустым, как эти снежные просторы, Мидори поняла: у этой странной истории, наверное, будет другой конец.
Она шагнула вперед, и ее нежный голос прозвучал спокойно и деловито:
– Чем я могу помочь?
Она не думала, что муж разомкнет плотно сжатые губы и вернется оттуда, из той пустоты, что похитила его душу, но он произнес отчаянно, отрывисто и сурово:
– В тепло! Скорее! Быть может, еще не поздно!
И ей хотелось ответить: «Есть нечто такое, что поздно всегда, что не схватить, что будет служить вечной виной и укором, что не понять и не искупить никогда».
Медленно выплывая из мрака, Кэйко постепенно приходила к осознанию своего «я». Какие-то отблески, отголоски жизни проникали сквозь пелену забытья, но мыслей не было, какие было чувств. Впрочем, иногда ей казалось, будто она ищет хрупкий мост, соединяющий мир небытия с земным миром.
Кэйко понимала, что выиграла важную битву, битву со странными роковыми силами. Воля к жизни оказалась сильнее горестей и сильнее смерти, быть может, именно потому, что была жива любовь. Недаром говорят, что любовь – это закон Неба, дающий жизнь всему, что существует на земле…
Очень долго ее обступало ожесточенное враждебное безмолвие, непроницаемая тьма, но потом в какое-то мгновение Кэйко заметила слабый тревожный свет, услышала неясные звуки…
Окончательное пробуждение произошло внезапно, в одну секунду – она открыла глаза и, поняв, что сознание вернулось, сказала себе: «Я жива».
Кэйко лежала в хорошо натопленной комнате, вдобавок была тепло укрыта. Рядом сидела женщина, не служанка, а госпожа, хотя ничто не указывало на ее высокое положение. Кэйко помнила прикосновение ее руки к своим волосам и лицу: эта исцеляющая рука дарила прохладу в жару и согревала в холод.
– Простите меня за то, что я украла ваше письмо, – вдруг сказала женщина.
Кэйко пошевелила губами. Могло показаться, будто она отгородилась стеною молчания, чтобы защититься, но на самом деле она просто не могла говорить.
Женщина поняла. Она укрыла ее потеплее и тихо вышла. Но в другой раз заговорила снова, и Кэйко внимательно слушала. Она была благодарна этой женщине, покорна судьбе и не хотела ни в чем сомневаться, не желала ни с кем спорить.
Потом к ней пришли Акира и Кэйтаро. Они молчали, но по глазам молодого человека Кэйко поняла: он все знает, и ей вдруг стало так легко, будто душа унеслась в облака. Теперь можно было спать и ни о чем не думать…
Кэйко болела долго, почти до самой весны; она впервые встала с постели в тот день, когда Мидори положила ей на постель ветку цветущей сакуры.
Кэйко сказала:
– Я все понимаю, госпожа. Я знаю, что должна уйти, и уйду.
– Почему вы должны уйти?
– Кто я такая, чтобы оставаться здесь? Я никто.
– Вы та, кто просто не может быть никем.
– Я не стану бороться, – сказала Кэйко.
Мидори грустно улыбнулась:
– Зачем бороться за то, что и так принадлежит вам! Мне прекрасно известно, что вас с моим мужем связывает нечто гораздо большее, чем долг.
– Что же?
– Боюсь, я так и не научилась произносить это слово, потому скажу по-другому. Меня и господина тоже что-то соединяло. И нужно было совсем немного, чтобы эта связь оборвалась. Те же нити, что держат вас, оказались прочны, их не смогли разрушить ни время, ни обстоятельства жизни.
– Все не так просто, – возразила Кэйко.
Они помолчали. Ни одной, ни второй не пришло в голову, что они смогут жить под одной крышей, в сердце одного человека. Обе понимали, что это невозможно.
– Я слишком поздно догадалась, – наконец произнесла Мидори, – что, хотя наша жизнь целиком состоит из условностей, на самом деле они имеют мало значения. Всегда существует нечто такое, что не нуждается ни в понимании, ни в объяснениях, некая истина, что вне жизни и смерти.
И Кэйко долго смотрела на эту женщину, которая расчесывала ей волосы, поила ее водою из чашки и приносила не сваренный и высушенный рис и маринованные острые сливы – пищу, которую обычно запасали на зиму жители этой нищей деревушки, – а совсем другую еду. Кэйко видела ночью неясное светлое пятно ее лица и успокаивалась, засыпала с таким чувством, будто серый туман окружающей действительности начинает рассеиваться, а ледяную пустыню ее души посещает весенний ветерок.
А потом снова пришли Акира и Кэйтаро и говорили с нею, и Кэйко чувствовала, что за непроницаемой обходительностью Акиры таится тот самый вопрос. Она ждала, когда он произнесет его вслух, и наконец он сказал:
– Кэйтаро хочет знать, кто его отец.
Кэйко на мгновение прикрыла глаза, потом открыла и посмотрела на Акиру. В ее взгляде было что-то от прежней Кэйко. Она словно спрашивала: «Ты действительно хочешь это знать?» И он мысленно отвечал:
