что застыли, ожидая когда бабочка-«мертвая голова» или траурница-стрекоза прошьет воздух в полете и откинет ставни вширь, чтобы темнота пролилась вовнутрь, смыв их отражения в зеркалах.
Тимоти назвал каждое лицо-иероглиф, и древняя женщина едва заметно кивнула пыльной головой, когда ее пальцы легли на последнее изображение.
— Я касаюсь водоворота тьмы? — спросила она.
— Да, нашего дома.
Так оно и было. Ибо там находился дом, изукрашенный ляпис-лазурью, отделанный янтарем и золотом, каким он и был, должно быть, еще со времен, когда о Линкольне и слыхом не слыхивали в Геттисберге.[3]
И пока мальчик смотрел, яркий рельеф стал осыпаться. Подземный толчок сотряс рамы и ослепил золотистые окна.
— Сегодня ночью, — горевала пыль про себя.
— Но, — заплакал Тимоти, — прошло же столько лет. Почему теперь?
— Сейчас век открытий и прозрений. Картинки, которые летают по воздуху. Звуки, которые приносятся ветром. Вещи, которые все видят. Вещи, которые все слышат. Путешественники десятками тысяч на дорогах. Мы найдены словами в воздухе и отправлены пучками лучей в комнаты, где сидят дети со своими родителями, а Медуза в чепце с антеннами вещает всем, а сама высматривает жертвы.
— За что?
— Причины не требуется. Это просто откровение минуты, бессмысленные тревоги и веяния недели, паника на одну ночь; никто не просил, но смерть и разруха — вот они, у ворот, пока дети и родители за их спиной сидят, замороженные арктическими чарами непрошенных сплетен и ненужного злословия. Разницы нет. Немой ли заговорит, глупый ли будет изображать умного — все равно мы погибли.
— Погибли…
И дом на ее груди, и стропила крыши, что над головой, сотряслись и замерли в ожидании новых подземных толчков.
— Скоро будут наводнения, потопы. Прилив, но вместо вод — люди.
— Что же мы такого сделали?
— Ничего. Мы всех пережили. Все те, кто придут потопить нас, завидуют, что мы живы вот уже столько веков. Раз мы не похожи на них, мы должны быть смыты. Исто…
И вновь ее иероглифы заходили, а чердак вздохнул и заскрипел, как корабль во вздымающемся море.
— Что же нам делать? — спросил Тимоти.
— Бежать в разные стороны. Они не смогут преследовать стольких беглецов. Дом надо освободить к полуночи, когда они придут с факелами.
— Факелами?
— А разве бывает еще что-нибудь, кроме огня и факелов, факелов и огня?
— Да — Тимоти чувствовал, как работает его язык, его пронзило воспоминание. — Я видел в фильмах. Бедняги бегут во все стороны, а за ними — погоня. И факелы, и огонь.
— Вот видишь. Позови свою сестру. Сеси должна предупредить всех остальных.
— Я уже это сделала! — послышался голос из ниоткуда.
— Сеси?!
— Она с нами, — прохрипела старая женщина.
— Да! Я все слышала, — донесся голос из-под стропил, от окна, из чуланов и с винтовой лестницы.
— Я в каждой комнате, каждой мысли, каждой голове. Ящики письменных столов опустошаются, багаж упаковывается. Задолго до полуночи дом будет пуст.
Невидимая птица коснулась век и ушей Тимоти и села, недосягаемая для взора, чтобы мигнуть на Неф его глазами.
— Действительно, Несравненная здесь, — сказала Сеси, используя губы и гортань Тимоти.
— Чепуха! Хотели бы вы узнать еще одну причину, почему погода меняется и настает потоп?
— Конечно. — Тимоти чувствовал, как мягкое присутствие сестры легонько давит изнутри на его широко раскрытые глаза, с нетерпением ожидая ответа. — Скажи нам, Неф.
— Они ненавидят меня потому, что я — средоточие знания о смерти. Оно не порождает в их душах ответственности, а лишь тяготит их.
— Можно ли, — начал Тимоти, а Сеси закончила, — можно ли помнить смерть?
— О, да. Но лишь умерев. Вы, живые, слепы. Но мы, что канули во Время и были вновь рождены в качестве детей Земли и наследников Вечности, мы тихо дрейфуем в песчаных реках и потоках Тьмы, помня свет звезд, который достигает нашей планеты через несчетные годы и высвечивает наши души, казалось бы, вечно закапсулированные под слоями мрамора и отпечатками в песчанике скелетов некогда летавших рептилий, с размахом крыльев в миллион лет, — высвечивает нас, как вечные зерна жизни! Мы — хранители Времени. Вы, что ходите по земле, знаете миг, который пронесся мимо уже до того, как вы успеваете выдохнуть.
В силу того, что вы двигаетесь и живете, вы не можете хранить. Мы — житницы темных воспоминаний. Наши погребальные урны — не только хранилища света нашей жизни и умолкнувших сердец, но и колодцы, глубже, чем вы можете вообразить, в них — подземелье ушедших часов, все смерти, какие только были, смерти, которые человечество арендует под застройку новой плотью и каменными убежищами, неуклонно двигаясь ввысь, тогда как мы погружаемся глубже и глубже, омытые сумерками, стянутые полночью. Мы собираем мудрость прощаний. Разве ты не согласишься, дитя, что сорок миллиардов смертей несут с собой великую мудрость, и те сорок миллиардов, что лежат до поры до времени под землей — это великий дар живущим, чтобы они могли жить?
— Кажется, да.
— Пусть тебе не кажется. Так и есть. Я научу тебя, и ты обретешь знание, очень важное для живущих, ибо только смерть позволит миру родиться снова. Это твой счастливый удел. И сегодняшняя ночь — это ночь, когда начнется твоя миссия. Сейчас!
И в тот же миг яркая медаль зажглась посередине ее золотистой груди. Свет вспыхнул, огоньки зароились под потолком, как тысяча пчел лета, угрожая в полете воспламенить сухие стропила. Казалось, весь чердак закружился в вихре света и жара. Каждая перекладина, каждая дранка, каждая дощечка застонала, когда Тимоти поднял руки, чтобы защититься от роящихся огоньков, глядя сквозь пальцы на пламенеющую грудь Неф.
— Огонь! — кричал он. — Факелы!
— Конешшшно, — прошипела старая-старая женщина.
— Факелы и огонь. Ничего не остается. Все сгорает.
И с этими словами вся конструкция дома, построенного задолго до Геттисберга и Аппоматокса,[4] задымилась на ее нагруднике.
— Ничего не остается, — кричала Сеси отовсюду сразу, а светлячки и пчелы ударялись о стропила, опаляя их. — Все уходит!
Тимоти моргнул и наклонился, чтобы рассмотреть получше крылатого человека и спящую девушку (Сеси), Невидимого Дядюшку, пролетающего, как ветер сквозь облака и бураны, как волчья стая, проносящаяся по полям почерневшей пшеницы, как летучие мыши, пожирающие луну в замысловатом зигзаге полета, рассмотреть еще две дюжины теток и дядьев, двоюродных братьев с сестрами, которые сейчас шагали прочь из города по всем дорогам. Или парили в поисках приюта над деревьями уже за милю от города, пока освещенное факелами безумие толпы исторгалось вначале из грудной клетки старой Неф, а потом полилось за окном, подобно потоку лавы: множество людей пешком, на мотоциклах и автомобилях, в буре криков, застревающих в гортанях.
Как раз тогда Тимоти почувствовал, что пол уходит из-под ног, как будто с другой чаши весов резко убрали груз, ведь все разом прыгнули за борт, и, отряхнувшись, скелет дома вырос до небес, порыв ветра мгновенно высосал пыль из опустевших комнат, взвихрил кисею на окнах, распахнул парадную дверь, приветствуя ее широким проемом, факелы, огни и обезумевшую толпу — милости просим!
— Все уходит, — замер вдали голос Сеси.
