стакана, в которые он, поставив их на журнальный столик и присев на стоящее рядом второе кресло, уверенным движением налил по четкой тридцатиграммовой дозе.
Ахаян поднял свой бокал и посмотрел на свет:
– Какой колор, а? Золотисто-медный. А вот у «Мартель Кордон Блё» совсем другой. Какой-то такой... ореховый. А у «Мартель-Сюпрем» – янтарный. – Он медленными круговыми движениями поводил бокалом под носом. – И аромат под стать. Дуб... ваниль... и сухофрукты. У наших лучших, армянского разлива, такой же. А ты в курсе, между прочим, что Мартель, ну сам основатель, был нефранцуз.
– Да вы что?
– Натурально. Чистокровный англэ. Слинял во Францию, то ли от революции, то ли от долгов. – Ахаян еще раз втянул носом аромат. – Ну что, Гелий Петрович, от слова Гелиос? За мой грядущий отъезд? Стремянную.
– Ну...
– Подступай... к глазам... разлуки жижа... Сердце мне... сантиментальностью расквась... Я хотел бы... жить и умереть в Париже. Если б не было такой земли – Москва. Да? Знаешь такие стихи?
– Слышал.
– Тогда поехали. – Медленно, одним глотком перелив в себя содержимое своего стакана, Ахаян положил в рот тонкий лимонный кружок. – Нет, даже если б и не было Москвы, все равно б в Париже умирать не захотел. Да и жить тоже.
– А сколько вы в свое время тут?.. По полной программе, как полагается?
– Ну, конечно, по полной. Целый год еще до конца срока оставался. И хоть ты прав, времечка уже прошло много, почитай, двадцать годков, а я этот день по гроб жизни не забуду. Пятое апреля тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. И даже время помню: тринадцать тридцать пять, по центрально- европейскому. Построили нас тогда в одну шеренгу и... получай, деревня, трактор. Прямо по списку – только что с Кэ д’Oрсэ[8] от братьев по разуму доставили – будьте любезны, Василий Иванович, собирайте манатки и в двадцать четыре часа нах хаузе [9], вы теперь персона нон грата, в числе прочих не менее достойных и уважаемых товарищей.
– Да, лягушатники. Могут иногда почудить. Сколько они тогда сразу-то выдворили? Человек пятьдесят, я помню, нет?
– Сорок семь.
– Почти.
– Там, правда, кроме наших, еще и «грушники»[10] были.
– До кучи?
– Ну да. Миттеран[11], говорят, лично в списке галочки ставил. Там же сначала, мы потом узнали, больше сотни фамилий было.
– Да социалисты, они все проститутки. Что раньше, что сейчас. На словах, что ты, – друзья, демократы, а как до власти дорвутся, так такие фортели выкидывать начинают. Правее папы римского казаться хотят.
– Святее.
– Ну да, я и говорю.
– И не говори. Вот Жискар[12] до него был. Так тот бы точно до таких пакостей никогда б не унизился.
– Ну так. Аристократ.
– Хотя, с другой стороны... Ты знаешь-то, вообще, чего они тогда так взбеленились?
– Смутно. Чего-то там в посольстве в своем, в Москве, нашли, да?
– Чего-то! Жучков наших у себя в телексах. Причем во всех шести. А знаешь, когда их наши туда вогнали? Еще аж в семьдесят шестом году. Те, дурачки, их безо всякой охраны по железной дороге отправили.
– Что, так вот просто и отправили?
– Нет, ну под замками, конечно, опечатанные. Но это ж... ты сам понимаешь.
– Да.
– Ну так вот ты и прикинь, – обменявшись с Минаевым улыбкой авгура, продолжил Ахаян, – что мы целых шесть лет спокойненько читали всю секретную переписку посольства Франции. Конечно, ребят обида взяла. Вот так.
– Да, были времена. Уж работали так работали. Что дома, что здесь. И силы были, как говорится, и средства.
– Ну, так ведь времена не выбирают. Как говорится.
– Ну да.
Минаев не знал, как интерпретировать последнюю фразу своего шефа. Во всяком случае, в тоне, которым она была произнесена, он подсказки не обнаружил и поэтому решил использовать обычный безотказный способ выхода из подобного рода ситуаций.
– Ну что, Василий Иванович, еще по чуть-чуть?
– Можно, – улыбаясь глазами, Ахаян поднял свой, вновь заполненный тридцатью граммами золотисто- медной жидкости стакан. – Ну что, Гелий Петрович, давай-ка мы с тобой выпьем, знаешь, за что?
– За что?
– За твою выдержку. И самообладание.
– В смысле?
– В самом хорошем смысле. Начальство, понимаешь, как снег на голову, а ты... молодцом. Льешь – руки не трясутся. И в хозяйстве у тебя вроде бы везде порядок. Поэтому мы сейчас с тобой... оприходуем, и... я тебе кое-что скажу. Интересное.
Пауза, за время которой Ахаян, так же медленно, расправился с очередной дозой «Мартеля» и последовавшей за ней шоколадной конфеткой, показалась Минаеву довольно долгой, хотя и заняла не больше десяти секунд.
– Так вот, дорогой товарищ Минаев, ухожу я.
– Откуда... уходите?
– Из отдела.
– В смысле? – Минаев интуитивно уже чувствовал, что, скорее всего, может стоять за словами шефа, но не счел нужным в данном случае демонстрировать излишнюю догадливость.
– В самом прямом. Сдаю дела.
– Кому?
– Пока не знаю.
– И... куда, если не секрет?
– Ну какие же у меня могут быть от тебя секреты. В общем, ухожу, может быть, не совсем правильное слово. Поднимаюсь... чуть-чуть повыше. Короче говоря, – Василий Иванович, немножко растягивая удовольствие, взял из вазочки обсыпанную кокосовой стружкой круглую печенюшку, – мне предложили возглавить управление. – Печенюшка исчезла во рту.
– Какое управление? Наше?
Хрустя печеньем, Ахаян развел руки в жесте, переводимом на язык слов как «естественно».
– Только об этом пока молчок.
– Само собой. А Кирпичников куда? – вспомнил о действующем начальнике управления Минаев.
– Ну... – Ахаян жестом изобразил действия рыбака, забрасывающего в воду спиннинг и крутящего его катушку. – Или... я не знаю, чем он там еще любит заниматься. На досуге.
– Понятно. – Минаев на мгновение опустил вниз глаза, и, когда поднял их обратно, на его лице была заметна немного сдержанная, но искренняя улыбка: – Ну что ж, Василий Иванович, поздравляю.
– Рано пока. Коллегия еще не утвердила.
– Да это... – Минаев успокаивающим жестом махнул рукой.
– Ну не скажи. Все может быть. Ты же сам знаешь, какое у нас англосаксонское лобби.
– Да у них сейчас и фигур-то достойных нет. Корниенко если только, да ведь ему уже за шестьдесят. Так что... я лично даже и не сомневаюсь.
– Ну... посмотрим, посмотрим. – Ахаян задумчиво помолчал, затем, подняв глаза на своего собеседника,
