состоянии внимать его речам. Когда же наконец прислушался, его слова показались мне невразумительным бредом. Я отчетливо уловил лишь одну фразу: «Непонятно только, почему он решил сделать себе кровопускание во время ужина».
Стук опустившейся рамы напомнил Фоули о моем присутствии. Я побрел к нему, чувствуя на себе его осуждающий взгляд. И вдруг он обратился ко мне:
— В любом случае, как я уже сказал, это не твоего ума дело. В сущности, если здесь и есть кто-то чужой, то, полагаю, это вовсе не эти твари, а ты. Кто ты такой, дьявол тебя побери, ибо, клянусь, я никогда не видел тебя прежде.
— Вы правы, милорд, — признался я, сглатывая неприятный привкус во рту. — До сегодняшнего вечера мы с вами не встречались. Меня зовут Натаниел Хопсон, и я чужой человек в этом доме.
Я всегда считал, что у меня быстрые ноги и кулаки, но стремительная и яростная реакция Фоули меня просто ошеломила. Сдвинув брови в одну черную линию, он поднес свечу к моему подбородку, так что едва не обжег меня, и, впившись в мою голову пальцами другой руки, запрокинул ее назад. Я почувствовал, как мой парик покосился и полетел на пол. Лорд Фоули ощупывал и пихал меня, словно лошадь на базаре, проверяя зубы и норов, но, поскольку он уже дал мне понять, что ожидает от меня повиновения, я не хотел без нужды раздражать его и вынужден был подчиниться. Наконец унизительный осмотр был завершен, он отпустил мою голову и отстранился от меня.
— Объясни, кто ты такой. Сейчас не время дерзить и загадывать загадки, к тому же я терпеть не могу ни то, ни другое.
Я поднял с иола парик, но надевать не стал — просто держал в руке.
— Прошу прощения, милорд, я не хотел вводить вас в заблуждение. Я мастеровой краснодеревщика Томаса Чиппендейла с улицы святого Мартина в Лондоне.
Здесь мне придется рассказать, как пришлось рассказывать в тот вечер лорду Фоули (хоть у меня стучали зубы и по-прежнему крутило живот), что за необычные события привели меня в Хорсхит-Холл. Но прежде позвольте объяснить, почему я испытывал неловкость. Будучи ремесленником, я привык посещать роскошные гостиные и общаться с господами ранга лорда Фоули, хотя бы только на такие темы, как преимущества красного дерева в сравнении с дубом, уместность витой ножки взамен прямой или резной спинки стула, а не обыкновенной. И дело вовсе не в том, что мне не хватало образованности. Благодаря стараниям любящих родителей и регулярному посещению школы до тринадцати лет я умел читать, писать и рисовать не хуже любого человека моего социального положения. Но что касалось светских бесед со знатными господами, в этом я был воистину зеленый юнец. Отсюда проистекали и все мои затруднения. Как мне объяснить лорду Фоули свое присутствие? Какие подробности он желает услышать? Каким должен быть мой рассказ: искренним и развернутым или немногословным изложением сухих фактов? Как мне в моем нынешнем состоянии полнейшего смятения определить, что существенно, а что не имеет значения? Размышляя над этими вопросами, я, тем не менее, понимал, что времени мне отпущено мало. Лорд Фоули уже продемонстрировал вспыльчивость нрава, и я не хотел сердить его. Таким образом, плохо представляя, куда мой язык заведет меня, я поспешил начать свой рассказ.
Мне двадцать один год, сообщил я ему. Я выучился на квалифицированного краснодеревщика, но остаюсь мастеровым, то есть наемным ремесленником на службе у своего учителя. Только когда я накоплю средства на то, чтобы основать собственное дело, я стану самостоятельным мастером.
Пока я не наткнулся на ужасающее зрелище, которое только что описал, я вел беззаботное существование. Я родился счастливчиком, передо мной никогда не стояла проблема выбора, которая так часто портит жизнь многим в нашем сложном современном мире. Мой отец, добрый мягкий человек, был плотником, как прежде и его отец. В семье я был единственным ребенком, и ни у кого даже мысли не возникало, что я каким-то образом могу не последовать по его стопам.
Мать называла меня нескладным птенцом, говорила, что я выполз из ее чрева, как разворачивающийся рулон ткани, и никогда не соответствовал своим тощим пропорциям — всегда не в меру долговяз, всегда не в меру прожорлив. Мать, со своей стороны, была женщина властная и свою любовь ко мне выражала тем, что постоянно мыла меня и бранила. (Я и теперь еще живо помню, как мне досталось от нее за разодранный синий сюртук, а также за съеденные без разрешения ливерный пудинг и мясной пирог.) Отец не меньше матери пекся о моем благополучии. По его словам, навыки владения пилой и долотом я усвоил так же легко и свободно, как научился дышать и ходить, хотя, как ни странно, говаривал он, во мне жила не страсть к плотницкому делу, а нечто противоположное — тяга к разрушению. С малых лет я только и занимался тем, что все раскручивал, разбирал, взламывал, отсоединял. Мое увлечение он объяснял тем фактом, что однажды, купая меня в медном тазу, мать уронила меня головой вниз на плиты пола в кухне. Поток воды, хлынувший на пол вместе со мной, опрокинул трехногий табурет, и тот развалился на части. После на протяжении многих недель я пытался выдергивать ножки из всех других предметов в доме. Если это не удавалось сделать голыми руками, я брался за отвертку и долото. Мать боролась с моими пагубными наклонностями битьем, бранью и даже морила меня голодом, но ее героические усилия не увенчались успехом. Отец, со своей стороны, охотно меня порол, но когда понял, что наказания не помогают, стал учить меня столярному ремеслу.
Тщетно я старался объяснить родителям, что мое увлечение — не праздный вандализм; меня интересовало, что легло в основу создания внешней оболочки того или иного предмета. Мой детский глаз взирал на любой замок, выдвижной ящик или циферблат часов как на загадку. Как они работают? Что приводит их в движение? Почему это происходит так, а не иначе? В моей голове теснилась уйма вопросов, на которые мне не терпелось найти ответы, и я полагал, что единственный способ удовлетворить свое любопытство — это покопаться во внутренностях предметов.
Когда мне исполнилось тринадцать, родители признали свое поражение. Мое страстное стремление ломать и разбирать вещи с годами не угасало, хотя мне постоянно драли уши, кормили жидкой кашицей и принуждали часами вставлять шипы в гнезда, чтобы я освоил простейший метод соединения двух кусков дерева, которым должен владеть в совершенстве любой мебельщик. И тогда меня отправили в Лондон учиться мастерству изготовления мебели у искусного краснодеревщика Томаса Чиппендейла. Я хорошо понимал, что это скорее честь, чем наказание. Томас Чиппендейл, с недавних пор обосновавшийся в Сент-Полз-Ярд, слывшем сердцем мебельного производства в Лондоне, считался первым мастером в кругу коллег-краснодеревщиков.
Практичный йоркширец, Чиппендейл, пользуясь своей репутацией, отбирал учеников, как мы, простые смертные, выбираем яблоки на рынке. В учениках он видел дешевую рабочую силу и средство обогащения. Большинство мастеров оценивали свое наставничество в тридцать пять фунтов; Чиппендейл запросил с моих родителей сорок два. Плата немалая, согласился он, но абсолютно оправданная, ибо обусловлена его высоким авторитетом. Они должны понимать, доказывал он, что, когда со временем я открою собственное дело, мои связи с августейшим домом Чиппендейлов повысят мой престиж и принесут мне дополнительные доходы. Разве такое преимущество не должно быть отражено в цене? На это мои родители не смогли ничего возразить. Итак, убежденные в том, что наилучшим образом устраивают мою судьбу, они наскребли внушительную сумму, и я ступил на новую стезю.
В городе я освоился быстро. Не прошло и двух лет, как я перестал мести пол и носить доски и начал экспериментировать с разными видами конструкций, научился украшать резьбой и обстругивать кусочки дерева не крупнее крыла бабочки. Вместе с навыками своего будущего
