весь; ноги не гнулись, на костылях ковылял. А вот побанился в криничке, погрелся ее добрым теплом — хрястнул костыли о колено, отбросил обломки и пошел себе, как молодой господь.
Вот она какая, вода!
Пахнет по-своему, не так, как будничная. Вроде бы тухлым яйцом отдает или паленой серой немножко. Ее никто не пьет: ни зайцы, ни воробьи. Греться около — греются, а пить — ни-ни. Наш болгарин, что держит в излучине огород, попробовал было взять ее в трубы и пустить на грядки. Попробовал и раскаялся. Капуста враз пожелтела, а перец — тот вовсе упал с куста.
Одним словом, не простая вода. Нам она служит при любой погоде. Летом, в жару, она чиста до синевы, не то что взболтанная телятами наша речка Салкуца. Осенью мы опять лезем в чудную криницу. Зимой через края своей каменной ложбинки она выталкивает теплые струи. Струи сбегают по серым камушкам и, схваченные морозцем, застывают, образуя белую, словно бы молочную, дорожку, которая почти отвесно кидается к берегу Салкуцы и там, резко выровнявшись, выходит на гладенький темный ледок. Дорожка получается чешуйчатая, ребристая. Каждый новый толчок воды застывает над старым. Потому, когда летишь по дорожке вниз, коньки гулко стучат: «ту-ту-ту-ту» — и зубы отвечают тем же. До того стучат — скулы немеют!
Что и говорить, не каждому дано спуститься по ухабистой полоске склона на благополучный лед речки.
К делу приступаем с опаской. Микитка и Юшко ждут внизу. Мы с Котькой лезем по уступам до «гіркої води», то есть к самому источнику, вода которого действительно горькая.
Снизу посмеиваются:
— Найдён, прикрой уши валенком!
— Котько?, не обчеши пузко?!
В самом деле, узкая ледяная дорожка проходит по зарослям шиповника. Тут надобно беречься, чуть занесет в сторону — оцарапаешься. А то может на камни кинуть. Тогда как раз обчешешь пузко.
Долго решаем, кому лезть первому. Котька говорит мне обидные слова:
— Ты, сынок, еще маленький. Пойди мамкину цыцку пососи. А я зараз! — И ставит деревянный самодельный конек на желтовато-холодную дорожку.
Но я хочу быть первым. Дорого порой обходится мне эта привычка. Но ни один урок не впрок. Только бы выскочить первым — а там хоть солнце не свети. С плоского камня прыгаю на уклон, низко приседаю. Левый конек чуть впереди, правый — за ним. Густой ветер забивает дыхание. Щеки дрожат. В голове пусто. Сам себя не помню. Почувствовал, что рвануло в сторону. Видно, конек угодил в расщелину…
Меня спасло то, что я вовремя сумел подпрыгнуть, перевернуться через голову, поджать колени к животу, прижать лицо к коленям.
Вниз скатился комком. Если бы летел по-иному, никакая вода уже не поставила бы меня на ноги.
А хлопцам и горя мало. Падают со смеху.
Моя неудача только раззадорила Котьку. Кричит сверху:
— Эй, вы, кугу?ты, ось як надо!
Но чего-то медлит. Может, покрасоваться думает лишнюю минуту? Он действительно красив. Особенно если глядеть снизу, вот как я смотрю. Котька поднялся великаном. Криница за его спиной парует на морозе, играет густым дымком. Вписанный в белый дымок, стоит Котька в коротковатом замызганном кожушке. Кроличья ушанка сбита на левое ухо. Красив монгол!
Говязов по-уличному зовут монголами. Да они и есть монголы: скуласты, жилисты, приземисты. Котька — ну вылитый азиат. Попробуй с ним бороться «на пояса». Он тебя знаешь куда кинет? Лучше не лезь! И в драке лютый. Губы свои сплющит вареником, гнедые глазищи выкатит.
Вот он шевельнул ноздрями, свистнул коротко, словно плеткой по воздуху секанул, и полетел вниз коршуном.
— Отчаюга такой, а? — восхищается Микитка.
Юшко добавляет:
— Воны, монголы, таки!
Разгоряченный Котька хватает Юхимку за полу кацавейки, слепленной из материного казакина.
— Ходим, Юшко!
Юхимка отбивается, скривился как середа на пятницу.
— Та геть!.. Та не лезь!.. Та шо ты робышь!..
— Тю, заладил, як мала дытына… Ходим ты, Микито.
Микитка хитро прижмурился. Его продолговатое лицо с крупной родинкой на правой щеке становится от улыбки круглым.
— Ни-ни, Коток, я с мамкой не попрощался. А она наказала знаешь що? Як убьешься — домой не приходь. Гы-гы-гы!..
Все у него, черта, с присказкой, с ухмылочкой. Где у него правда, где брехня — не поймешь. Говорит одно, делает другое. Сказал «ни-ни», а сам полез вверх по ледяной дорожке, за Котькой.
Я иду за ними. У меня перед глазами синяя Микиткина «шинеля». Он ее так называет. Когда-то шинель висела на батьковых плечах. Теперь перешла к сыну, подрезанная, но все равно долгополая. Получил ее батько на почте, где он служит «листоношей» — листы-письма по хатам разносит.
Шинель цепляется за кусты. Останавливаемся.
Дальше — никто ни шагу: по обеим сторонам — кусты шиповника, а на них огненным пламенем горит ягода.
Ел ли кто из вас шиповник, прихваченный морозцем? Кто ел, тот поймет, что спешить нам сейчас некуда. От добра добра не ищут! Плод крупный, словно желудь. Кожа плода глянцевитая, мякоть под ней сладкая и расплывчатая, словно повидло.
Обычно, наевшись от пуза, набиваем шиповником карманы. Это девчатам на угощение. Угощаем их в основном «чесучими» зернышками. Тернешь по шее или сыпанешь за воротник — вот и почесываются на уроках. Особенно допекает девчат Юхим. Он это любит, обижать слабых. Хлебом не корми — дай только поизмываться. Схватит девчонку за руку, зажмет в своей и пытает:
— Любишь чи ни?
Что же ей, горемыке, остается, как не вопить, приседая до полу:
— Ой, люблю, люблю, Юхимко!
Юхим наш однокашник и ростом от нас вроде не отстает. Но по виду — чистый ребенок. Поначалу пихали в грудки:
— Куда оно лезет!
А он настырный, Юшко Гавва. Сопит да лезет.
— Куды все, туды и я!
Принялись мы за куст вчетвером. Точно зайцы, шевелим губами. Забыли про все на свете. Перед глазами только огненные пульки шиповника.
Осенью мы тоже бегаем до горькой воды, тоже карабкаемся на скалу, садимся в затишье и тоже пируем. На сей раз у нас кроличья еда — морковка. Честно сказать, дома ее — хоть отбавляй. Но там не тот смак. Там что? — пошел, надергал, и все. Ни риску, ни отваги
