— Товарищи, по этому поводу Совмин получил заключение Генерального штаба, командования противовоздушной обороны и министра товарища Звягинцева. Сделанный анализ позволяет судить, что увеличение мощности проектируемых зенитно-артиллерийских систем ведет к крайне нежелательным, негативным явлениям... При незначительном увеличении потолка действия серьезно возрастает вес систем и расход снарядов на поражение воздушной цели. Предложение: разработку систем большой мощности прекратить. Так... — протянул зампред, почувствовав сгустившуюся тишину в зале, и, словно стремясь как можно скорее избавиться от нее, энергично крутнул коротко остриженной головой, сказал: — Совет Министров согласен с мнением, выраженным в заключении Генштаба и командования противовоздушной обороны, о постепенной, в перспективе замене зенитной артиллерии ракетными системами. Все, товарищи. Что касается слияния в одном командовании существующей зенитной артиллерии и будущих зенитных ракет, то Генеральный штаб снял этот вопрос с повестки дня в самую последнюю минуту... Так, товарищ Кравцов?
— Так точно. Наше мнение — вернуться к вопросу после завершения государственных испытаний «Катуни».
— Что ж, резонно. До свидания, товарищи.
Зампред удовлетворенно кивнул: он радовался — все решилось быстро.
Янов, вставая из-за стола, увидел: Василин с обрюзглым, недовольным лицом первый засеменил к выходу. «Да, товарищами мы не были, но судьба сводит нас на жизненном пути не в первый раз», — с внезапной жалостью к Василину подумал Янов.
Тесной кучкой вышли в узкий боковой проход у Спасских ворот, свернули к машинам, мокрым, приткнувшимся к крутому валу у кремлевской стены, буро-красной от потемнелых кирпичей.
Министр Звягинцев, благодушный, подвижный, острословил, пока выходили из Кремля, а у машины задержался — будто так просто, невзначай; не переставая говорить с Бутаковым, дождался, когда военные рассядутся по своим машинам. А дождавшись, смял привычно на полном лице улыбку, секунду помолчал, глядя на Бутакова, причмокнул сочными, налитыми губами.
— Вот что, дорогой Борис Силыч... наверху интересуются «Катунью». Поняли? Нужна быстрее. Да и вы понимаете, обстановка не ахти... Давайте заезжайте завтра с предложениями, посмотрим, есть ли возможность сократить сроки. И активизировать.
— Но ведь на Совмине не торопили, — сказал Бутаков. — О сроках ни слова.
Звягинцев с добродушной снисходительностью вяло взмахнул белой подушчатой рукой.
— Э-э, Совмин тоже поторопит! Вчера приглашали туда, — он сделал чуть приметное ударение на слове «туда», — чаи распивали... Сказано: особо пристальное внимание «Катуни». Считают, что за ракетами будущее. Ожидаются, по-моему, грандиозные события. Это, естественно, пока секрет. А верно ли по существу такое, не знаю. Надеются на нас, а надежда, считай, — приказ. Словом, понимаете, ситуация складывается — во! — Звягинцев с веселым, раскатистым смешком чиркнул ладонью по короткой шее, оголенной над каракулевым воротником пальто. И, давая понять, что он закрывает возможное продолжение разговора на эту тему, окинул взглядом брусчатую площадь, будто придавленные серенькой дымкой маковки Василия Блаженного, узорчатые стены ГУМа, зябко передернул плечами.
— Эх, погодка!.. Поехали!
2
После заседания в Кремле Василин ощутил, как внутри у него, будто опара в деже, поднималось неодолимое и тягостное чувство; оно, казалось, копилось где-то в груди и глухой болью отдавало под лопатку. Усилием отгонял Михаил Антонович возникшее чувство, но в те минуты, когда волевое усилие ослабевало, ему все случившееся представлялось, как в полуреальности: будто извечную, привычную твердь из-под него вышибли ловким, сильным ударом, и он, Василин, оказался на чем-то странно зыбком — не то на какой-то палубе, не то на известных в их округе дурной славой белоглазовских плывунах, где в детстве, забираясь в самую крепь, отстреливал осенних крякв.
В это утро, придя к себе, он окончательно понял, что бередившее его чувство не только не утихло, не сгладилось за эти два дня, а, напротив, в груди с перечной остротой «тянуло» — теперь уже неотступно, без «просветов». Да, этот Васька Кравцов, вахмистр эскадрона, сыграл, выходит, злую шутку... Циркач! Как же, теперь генерал! По двум пунктам — чего там по двум, считай, по всем — подножку подставил: и с пушками и с этим объединением... «Так точно! Наше мнение вернуться к вопросу после завершения государственных испытаний «Катуни»! Наше, ваше!.. Вернуться... Черт бы его побрал! А «нежелательные, негативные явления», о чем упомянул зампред, — это уже, видно, пилюля самого маршала, не иначе. Спелись! А этот телок, Модест Петрович, пальцем не шевельнул, чтобы отстоять соображения, изложенные в той записке. Тьфу! Нафталинная душа, а не конструктор!..»
Ведь все шло неплохо с тех памятных «грибов» у него, Василина, на даче. Да, тогда Василин собрал у себя многих — и Абросимова, и Бутакова, и этого Кравцова из Генштаба, «сошек» поменьше, главным образом этих «катуньщиков», надеялся утереть им нос: полковник Танков должен был сообщить прямо на дачу результаты стрельбы «Сатурном». Танков не оправдал надежд, стрельнул в белый свет, и тогда он, Василин, махнул в Кара-Суй, сам пошуровал — и стрельнули «Сатурном», пусть не ахти как, но зацепку получили. Дальше, надеялся, время покажет, и вот все рушилось... Да, рушилось, и надо настроить этого Модеста! Протестовать, доказывать, пока еще нет решения на бумаге. Да заодно прочистить этому телку мозги...
Но в трубке телефона голос не Модеста Петровича — голос его заместителя, деликатный, вкрадчивый. В этом голосе было что-то тоже округлое, обтекаемое, как и во всей стати зама конструктора «Сатурна», являющего собой полную противоположность Модесту Петровичу, — низенький, бочкоподобный, в роговых очках.
— Василин говорит. А где сам?
— Очень приятно. Но, знаете, Модеста Петровича нет... Стенокардия... Вчера в Архангельское отвезли, уложили эскулапы.
Василин не удостоил его простого «до свидания», опустил трубку на рычаг. Выходит, час от часу не легче. Ту зыбистость во всем теле, какую только предчувствовал, сейчас ощутил вдруг отчетливо. Василин даже невольно оперся о край стола. Что делать теперь? Как поступить?
Он так и не пришел к какому-либо решению. Была полная апатия и расслабленность, когда его вызвал Янов. И только тут к Василину вернулось знакомое чувство — раздражение.
Янов встретил его стоя, встретил обычным своим вопросом:
— Как самочувствие, Михаил Антонович?
— Самочувствие — лучше некуда, — нехотя ответил Василин, не глядя на маршала, не зная чего ждать дальше.
Янов посмотрел в окно, в пасмурный, блеклый день. Чудачества в природе еще не кончились: дымная муть скрадывала дома на улице. Что-то непривычно-придавленное было в Василине и вместе с тем злое, неприятное, точно он сейчас ударит кулаком по столу. Жалость, как тогда, в зале заседаний Совмина, шевельнулась у Янова.
— Переживаете, а зря, Михаил Антонович. Странной мне кажется такая позиция...
— Странной? — подхватил Василин и весь подобрался, глаза из-под бровей льдисто сверкнули. — А правильно ли, хочу спросить, только на «Катунь», как на меч-кладенец, рассчитывать? Одна «Катунь» — и швец и жнец... Не сказочка ли? Не шапки ли эти «Катуни», которыми собираемся закидать противников? Все долой, зенитную артиллерию долой, даешь одну «Катунь»! А чем встречать, если завтра сунутся? Чем? — Он отчужденно взглянул на Янова. — Слушай, Дмитрий Николаевич! Здесь мы вдвоем. Ты мне прямо скажи. «Негативные явления» — это «Сатурн»? Я так понимаю? Его под корень, значит, меня тоже под корень?
— Не так. Просто принцип — сокращать расходы на устаревшие виды вооружения.
— Так... — Василин качнулся. — Так это неправда, товарищ маршал! Неправда — и не иначе!
— Все это от упрямства... А упрямство, Михаил Антонович, от непонимания. Да, мы не имеем права вот так лбы расшибать. Не имеем права на личные привязанности, на вкусы, на то, чтобы сердце отдать одному
