Николай Караченцов
О такой роли, как Тиль, можно было только мечтать
Моя актерская судьба в театре началась, по большому счету, с «Тиля», который стал переломным этапом не только лично для меня. Значимость этого спектакля и для «Ленкома», и вообще для театра переоценить трудно. «Тиль» был не просто неординарным и важным событием театральной жизни, он открыл в ней новую веху. И спасибо Господу Богу, Горину и Захарову, что я имел честь принимать участие в этой работе.
Наверное, создание «Тиля» было единственным и уникальным случаем в моей практике: во всяком случае, я больше такого не помню, чтобы пьеса сочинялась одновременно с работой над спектаклем. Гриша написал всего три картины, когда мы начали репетировать, и потом стал дописывать по ходу совместной работы. Приходил на репетиции, не переставая удивлять нас своей фантазией, придумывал следующие сцены. «Тиль» рождался на наших глазах, и это совершенно по-особому объединяло. Мы тогда очень часто и тепло общались, без конца что-то обсуждали. Премьеру отмечали несколько раз и в театре, и дома у Гриши, где всегда умели принять гостей. Разумеется, это еще и заслуга его жены Любы, очень своеобразной и интересной женщины, с которой они были замечательной парой.
Спектакль получился объемный, многоплановый, и нагрузка в нем была серьезная. Поначалу я каждый раз думал, как бы «доплыть» до финала, но потом уже распределился, и играть стало легче. Мне дорого каждое словечко, которое есть в тексте роли. Возможность сыграть в одном лице и хулигана, и шута, и национального героя, и философа, и Ромео – действительно редкий шанс. Это удивительный персонаж, роль, о которой можно только мечтать.
Зритель оценил спектакль по достоинству, принял его на ура. Реплики из «Тиля» стали летучими, ушли в народ, их повторяли в разговорах, цитировали в печати, что, конечно, свидетельствовало о нашей общей победе. Эта постановка шла у нас семнадцать лет, была долгожителем на сцене «Ленкома».
Горин всегда потрясающе чувствовал драматургическую конструкцию. Я уж не говорю о том, какой он провидец, насколько современен, как понимал сегодняшнюю жизнь и умел, преломив ее через призму истории, поговорить о нас самих, – так, наверное, в наше время он один только мог. Все это есть и в картине «Дом, который построил Свифт», снятой Марком Захаровым, где я тоже принимал участие. И опять же Гриша был на съемках, все время рядом, и, если ситуация требовала корректировок, он тут же вносил изменения.
Позже у нас возникла идея создать фильм по «Трехрублевой опере» Горина. Его хотел снимать режиссер Евгений Гинзбург. Гриша написал замечательный сценарий, который напечатал журнал «Театр», поместив на обложке номера нашу совместную фотографию: рядом со сценаристом, режиссером и артистом лежала шляпа, с намеком на то, что денег на съемку картины нет. Это как раз было время, когда финансирование кинематографа рухнуло. Но, к великому сожалению, средств так и не нашлось, и нам не удалось запуститься. Хотя очень жаль, можно было бы сделать интересное кино.
Что бы там ни происходило, я никогда не видел Гришу раздраженным, скандалящим, кричащим. С одной стороны, он философски относился к жизни, а с другой – видимо, многое таил в себе.
Помню, несколько лет назад на моем дне рождения Гриша читал текст, который меня просто поразил. Он так здорово и точно его написал! Я даже не предполагал, что он так хорошо меня чувствует и так правильно знает. Горин, как никто, умел сказать артисту доброе слово, которое он редко слышит впрямую. Причем не пустой дежурный комплимент, а существенные вещи.
Горин был, наверное, единственным человеком, которого Захаров слушал, для него его мнение много значило, он им дорожил. Любого крупного художника в основном окружают люди, которые опасаются ему возражать, говорить неприятное. Горин этого не боялся. Более того, он считал, что тем и ценна дружба – правом сказать все как есть. Я это наблюдал, и для меня это было впечатляющим уроком настоящих отношений.
Эльдар Рязанов
Мой друг Гришастик
…Поначалу я познакомился с Гришастиком как все, то есть как читатель и зритель. В 1972 г. в «Литературке» опубликовали его рассказ «Остановите Потапова!». Это было социальное открытие. Верхогляд, папильон Потапов даже не понимал степени своего цинизма. Этот «совок» был одним из нас, в нем сконцентрировалась та самая ржавчина, которая постепенно разъела советскую империю. Тогда я запомнил имя и фамилию автора. Позже, в Ленинграде, я увидел комедию «Забыть Герострата!» того же сочинителя. Мне очень захотелось познакомиться с создателем этой оригинальной, парадоксальной комедии.
…Где и когда произошла наша первая встреча – не помню. В середине семидесятых встречались в компаниях у общих друзей, во время застолий.
…А потом я предложил Грише объединиться и сочинить вместе для кино что-нибудь эдакое, что я потом зафиксирую на целлулоид.
Так мы принялись за сочинение киноповести «О бедном гусаре замолвите слово»…
О том, как создавалась эта лента, расскажу подробнее, ибо работа над ней и стала фундаментом нашей дружбы.
В сценарии и фильме «О бедном гусаре замолвите слово» иносказательно, на реалиях николаевской России говорилось о больных и зловещих особенностях нашей жизни – о провокациях, доносительствах и репрессиях, о произволе чудовищного ведомства. Говорить в искусстве о том, как уничтожался цвет нации, было в те годы запрещено.
Мы закончили сценарий осенью 1978 года, но лишь через год, в конце 79-го, сценарий удалось запустить в производство. Но, как говорится, «недолго барахталась старушка в злодейских опытных руках». В декабре началось вторжение советских войск в Афганистан. И вскоре Гришу и меня призвали на 10-й этаж останкинского телевидения, где сидело все руководство. Мы не верили своим ушам:
«В вашем сценарии очернено Третье отделение. Оно изображено чересчур негативно… Или уберите из сценария Третье отделение, или картину придется закрыть».
Нет ничего более оскорбительного, чем своими руками корежить собственное создание, в которое вложено столько труда, любви и фантазии. Может, надо было послать все к чертям… Но мы с Гришей всем сердцем привязались к нашему сочинению.
Мы переделали сценарий. Мерзляев стал из жандармского офицера стукачом штатским, любителем, добровольцем. Сделали мы его тайным действительным советником. Это была мучительная работа. Но мы с Гришей, подбадривая друг друга, прошли через это унижение.
Новый вариант сценария подвергся очередной чистке.
В сцене фальшивого расстрела трагик Бубенцов (его в фильме играл Евгений Леонов) декламировал:
– Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ.
От нас потребовали выкинуть эти стихи.
– Но это же Лермонтов! – ерепенились мы с Гришей. – Это же классика! В фильме Леонов произносит другое: «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный в неволе орел молодой»…
Фильм снова запустили. Снимались кинопробы, выбирались места для натурных съемок, рисовались эскизы.
Когда все было готово к съемкам, нас снова пригласили к руководству ЦТ. Там нам сообщили, что по распоряжению председателя Гостелерадио СССР С. Г. Лапина фильм закрыт. Не буду рассказывать, с какими трудностями нам все-таки удалось снова запустить в производство этот ненавистный чиновникам сценарий. Съемки проходили под неусыпным цензурным присмотром.
Когда кончились съемки, телевизионные палачи потребовали выбросить трагический конец. Не сравниваю качество произведений и дарования авторов, но это было бы равносильно тому, чтобы Анна не бросилась под поезд, а Ромео с Джульеттой остались бы в живых. А потом шесть лет фильм содержался в каких-то застенках, спрятанный от зрителя. Мы с Гришей сделали еще одну версию, но это не помогло. Много раз мы пытались пробить показ готовой ленты на экране, но безуспешно. И лишь когда началась перестройка, картину показали по телевидению.
Он всегда четко разбирался в политической ситуации, куда лучше, нежели я. Он был истинным
