Когда добросовестно изучив наш социальный строй, ученый критик провозглашает, что неимущие классы смогут выйти из своего положения только посредством насилия, что только насилие освободит их от экономического гнета, тяготеющего над ними, то вывод такой нельзя назвать суб'ективным и заподозрить ученого, что он более сторонник насильственных мер, чем мирных. Ему хорошо известно, что революции нельзя декретировать, ни импровизировать. Из своих наблюдений он вывел истину, помимо своих личных симпатий, безразлично на чьей бы они ни были стороне: эксплуатирующих или эксплуатируемых; он констатирует то, что ему кажется правдой, и будущее покажет, ошибся ли он.
В наши дни немыслимо организовать революцию; прошли те времена, когда народ воспламенялся речами трибунов и по их воле шел приступом против правительства; если такая сила слова и существовала когда-либо, то в настоящее время она ничтожна.
Конечно, ораторы и писатели влияют на умы; влияние это бывает большее или меньшее, непосредственное, продолжительное или скоро преходящее, в зависимости от дара слова, силы убеждения, образности речи и интенсивности логики; но в наше время критицизма оно всегда очень ограничено и имеет только частичное значение; значение большое, сравнительно с другими факторами, но в общей совокупности действующих сил и условий времени и среды — довольно, в сущности, ничтожное.
В наше время народным вождем можно сделаться лишь под условием: не выдвигаться вперед толпы; толпа следует только за тем, кто умеет итти шаг-в-шаг с нею, и если в истории иногда встречаются народные вожди, увлекавшие за собою толпу в бой, можно с уверенностью сказать, что толпа раньше их проникнулась сознанием необходимости борьбы, и сама выдвинула их из своих рядов.
Кто ищет истину, не заботится о том, следует ли за ним толпа. Если он одновременно с этим пропагандирует, — а это делает всякий, кто искренно увлечен идеей, — то он стремится сделать эту истину доступной для толпы, и для того, чтобы толпа могла усвоить ее, облекает ее в возможно более понятную и доступную форму; если ему удастся убедить ничтожное меньшинство, оторванное от толпы, — он может поздравить себя с успехом, но на этом и кончается непосредственное влияние пропагандиста; остальное довершают время и события.
Мыслитель, убедившийся в необходимости революции, может, конечно, многое сделать в смысле распространения своих убеждений в народе; тем не менее, его труды не ускорят революцию ни на одну секунду, и если бы — что совершенно немыслимо допустить — он достиг того, что весь народ сознал бы необходимость ея, все-таки она произойдет не раньше, чем когда обстоятельства сделают ее неизбежной.
В деле революции недостаточно быть готовым к ней; необходим случай; и очень многие, не думающие когда-либо принимать участие в революции, в момент, когда она загорится, могут сделаться ея самыми горячими защитниками.
Поэтому, когда правительство издает репрессивные законы против социологов, проповедующих на основании научных данных неизбежность революции, оно походит на страуса, о котором рассказывают — наверно ошибочно, — что он в опасности прячет голову под крыло, думая этим спастись. Можно запретить открыто констатировать факт, но это не помешает всем, умеющим думать, признавать его наличность, и никакие запретительные законы не в состоянии остановить хода событий.
Итак, между теми, которые жаждут освобождения, и теми, кто стремится удержать власть навсегда в своих руках, война неизбежна. Она замедлится, или будет ускорена, в зависимости от того, какие меры примут правительства, а также от степени энергии и сознательности борцов за освобождение; но, так или иначе, борьба неизбежна.
Как я сказал уже выше, социальная революция не может совершиться в несколько дней; возможно, что она продлится всего несколько лет, но возможно также, что будет делом нескольких поколений; кто может знать это?
Революция есть ряд мелких стычек и больших сражении с правительством и капиталом; в этой войне победы беспрерывно чередуются с поражениями; за наступлением следует отступление, иногда столь поспешное, что может казаться, что мы возвратились к временам первобытного варварства.
Тем не менее, побежденный и задержанный в одном месте, прогресс в другом продолжает борьбу, и сторонники его, в данный момент разбитые, сумеют извлечь пользу из своего поражения и лучше скомбинировать силы для целого ряда новых сражений.
За победой следует поражение; сегодня разрушен один из господствующих предрассудков, завтра реакция уничтожает целый ряд пионеров прогресса; вот падает одно из учреждений старого режима, а вот репрессивные законы декретируют жестокие кары за преступления против существующего строя. Все это проявления борьбы, это революция делает свое дело. И в результате власть предрассудков постепенно ослабнет, исчезнет доверие к тяготящим над нами учреждениям, и настанет день, когда они рухнут столько же под тяжестью собственных прегрешений, сколько от ударов, наносимых им противниками.
Во всяком случае, борьба началась и окончится только тогда, когда человечество, стряхнув оковы, получит возможность эволюционировать на свободе, без каких бы то ни было препятствий.
Длинный период борьбы нужен, чтобы идея воплотилась в факт, и отдельными моментами этого периода будут и вооруженные восстания и мирный прогресс; нам и нашим потомкам придется переживать все его фазисы, и сама революция заменит человечеству тот эволюционный фазис, которого требуют сторонники постепенного развития.
Высказанные мною взгляды во многом не сходятся со взглядами тех, кто воображает, что революцию можно сделать, и что для реорганизации общества достаточно силы. Те, кто так думает, в сущности только политиканы, и к сказанному прежде можно прибавить только следующее: даже если бы мы были абсолютными сторонниками самой полной свободы, сила может нам только помочь уничтожить то, что нас связывает, но создать новый социальный строй может только свободная индивидуальная инициатива.
На это мне возразят, что насилие не может и никогда не могло ничего создать, и все будет достигнуто только эволюцией и мирной борьбою.
Из тех, кто говорит это, многие отлично знают, что борьба ради мирных реформ есть вздор, который на руку правительствам и капиталистам, и что последние перестанут быть эксплуататорами лишь тогда, когда у них будут отняты средства быть ими; но и многие искренни, ибо видят только одну сторону дела и не могут понять, что иногда бывает полезно, необходимо, даже неизбежно, чтобы эволюция временно перешла в революцию с тем, чтобы потом опять принять свое мирное течение.
Ясно, что сила одна не может ничего создать; то, что держится силой, силой же может быть свержено, и сама сила имеет значение и может держаться лишь постольку, поскольку рядом с нею, поддерживая ее, имеется некоторое стремление, некоторое настроение умов, благодаря которому навязанный нам силою порядок считается нами неизбежной необходимостью.
Конечно, я говорю о таких политических и экономических явлениях, когда меньшинство поработило массу, а не о завоеваниях, где численность завоевателей, а следовательно одна грубая сила явилась залогом победы и единственной причиной господства; хотя и в этих случаях часто силе помогала низшая степень развития покоренных народов.
Даже во времена, когда абсолютно царствовала одна грубая сила, она не могла бы держаться, если бы предрассудки, суеверие, вера в провидение, не оказывали ей моральной поддержки, более существенной, чем мечи и копья феодальных баронов. Но поскольку власть нуждается в силе, и ею поддерживается, постольку же сторонники свободы не должны, рискуя быть непоследовательными, мечтать об осуществлении своих идеалов при посредстве силы.
Если с одной стороны нельзя силой создать порядок вещей, единственным основанием которого должна быть свобода, то с другой стороны невозможно долготерпением и смиренностью заставить правящие классы отказаться от своих привиллегий.
Не всякий способен подставить правую щеку, получив удар по левой: это — дело характера и темперамента. Может быть, в одном отдельном случае обидчика обезоружит покорность, зато в массе других случаев он воспользуется смирением жертвы, чтобы повторить удар.
Я не говорю уже о том, что такой акт смирения мыслим разве только, когда дело происходит между двумя индивидуумами, но становится совершенно невозможным, когда тот, кто наносит удар, находится за сотни верст от того, кого он бьет, как это происходит при современной организации общества, где всякое насилие отражается рикошетом.
