Часть первая
Не люблю Свердловск. Не люблю его мелочной и постыдной нелюбовью. Так ненавидит свою пассию отвергнутый ухажер.
Свердловск не принял меня, не принял сразу и безоговорочно. Ухмыльнулся оскалом импозантного аэропорта, поманил огнями новостроек, окутал шлейфом роскоши и столичного флера и вышвырнул. Как котенка…
Да, для меня ты — Свердловск, для других же официальный и многосложный Екатеринбург. В нашей взаимной неприязни мы можем позволить себе немного фамильярности. Несуществующее название исчезнувшего города…
Я выжженными глазницами смотрю на твои руины — навеки покинутые улицы, ощерившиеся выбитыми окнами и дверьми дома, ржавые остовы некогда блестящих и дорогих машин. Ты — мертв. И мертвецы догнивают в твоем безродном чреве.
Когда-то твое падение дарило мстительную радость. Наверное так пигмеи смотрят на поверженного гиганта, вышвырнутого на скалистый берег непокорным океаном. Ты был красив и многогранен, транспортные артерии день и ночь пульсировали тысячами автомобилей, сказочная иллюминация улиц и площадей завораживала взор, величественные церкви вызывали трепетную благодать, а россыпь высотных зданий из стекла и бетона кружила голову. Ты завораживал, влюблял в себя и предавал…
Сейчас эмоции ушли, остался только тлен, пустыня из высохших воспоминаний, обмелевшая река памяти, подернутая белесой пеленой забвения. Ненависть не смогла пережить тебя, мой высокомерный недруг. Странный город еврея Якова и немки Екатерины… ты распят между Европой и Азией, ты застыл между смертью и адом и нет в тебе больше искры жизни. И только черви копошатся в твоем хладном, светящемся радиацией трупе. Паразиты вгрызаются линиями метро в твердь скальных пород, на которых ты покоился последние три сотни лет. Они давно почувствовали приближение неизбежного и потому рыли, рыли и рыли, отчаянно пытаясь укрыться в недрах равнодушной и беспамятной земли. Может быть, у них есть шанс — паразиты живучи, хорошо умеют приспосабливаться и выживать.
А ты… ветер, дождь и снег стешут уродливый, окостеневший нарост на теле Уральских гор и никто не узнает, что они стали твоим надгробьем. Навсегда.
Ощущаю его. СИНХ. Загадочное слово, раньше я умел расшифровывать символы, умел видеть и вкладывать в них смысл. Радиоактивный дождь и время смыли глупые буквы с твоего чела. При жизни ты не был красавцем — серый безликий муравейник, населенный тысячами бойких вездесущих студентов. Сейчас ты страшен — треснувший бесцветный фасад, ощетинившийся ребрами железобетона. Гниющий труп с сотнями мертвых личинок внутри. Где-то среди них — Мишка… М-и-ш-к-а. Я попробовал имя на язык и оно зашелестело в тоннелях безудержным тревожным эхом. Где-то далеко в перегонах испуганно задрожал одинокий путник. Страх вжал его в стену, ужас разлепил губы в безмолвном «Хозяин проснулся».
М-и-ш-к-а… Это имя каленым железом выжжено в памяти. Мишка. Веселый, живой, тысячу лет знакомый и такой родной. В тот далекий день он поступил. В СИНХ. Он поступил, а я — нет. Город выбрал Мишку, СИНХ предпочел его мне и проглотил, даже не успев переварить.
Как я завидовал, все те несколько десятков минут, что оставались ДО… Я завидовал, по-черному, зло, до скрипа в зубах. Стыдясь своих чувств, вгоняя предательскую ярость в самые далекие и темные закоулки души, презирая себя за подлые мыслишки, завидовал.
А он даже не мог порадоваться своей победе, своей осуществившейся мечте. Его лучший друг позорно провалился и дальше придется идти одному. Одному — впервые с детского сада и школы, впервые за неполные двадцать лет молодой жизни. Так мы с ним и стояли у доски с результатами экзаменов. Молча, обреченно, опустошенно. Я не мог разделить его торжество, зато он по-настоящему вкусил горечь моего поражения.
Мишка был лучше, чем я. Искренней, честней, добрей. «Ты — молодец, Мишка», — я обнял его и, не прощаясь, ушел.
Мне оставалось преодолеть короткий путь от станции метро Геологическая до Уральской, перейти на вокзал и навсегда исчезнуть из пыльной памяти мегаполиса.
А Мишка остался — растерянный, раздавленный, несчастный. Он и сейчас где-то там, гниет в развалинах изувеченного института. Прах к праху.
Я не помню, как «ДО» превратилось в «СЕЙЧАС», моё сознание ожило много позже, в эру, которую назовут «ПОСЛЕ».
Для меня Апокалипсис длился не более минуты — взвыли сирены, закричали испуганные прохожие, обезумевшая, истеричная толпа подхватила мое тело и неудержимой людской волной потащила в метро. Затем мир покачнулся, небеса раскололись и, блеснув прощальной ослепительной вспышкой, погасли.
Страха не было. Я равнодушно взирал на агонию чужого города, на панику мечущихся в отчаянии людей. Крики, стоны и мольбы обреченных не трогали меня. И только небо — голубое до рези, чистое, безбрежное — отпечаталось фотографическим снимком на сетчатке. Чтобы через мгновение сгореть в сиянии ядерного зарева.
Мой мир зовется ГЕО. «ДО» название было другим — длинным и бессмысленным. Совершенно не подходящим для целого, пусть и маленького мирка.
ГЕО… темная, забытая станция, чье небо — низкий и мрачный каменный свод, покрытый паутинками бесчисленных трещин. Стены этого мира усыпаны россыпью паразитических грибков, алчущих радиоактивного излучения, а вместо земли под ногами только режущие шорохи бетона.
Здесь сыро и почти всегда царит беспросветная тьма. И лишь изредка на вязкую черноту ГЕО покушаются робкие лучи фонарей, которыми заблудшие путники прокладывают себе дорогу в один конец…
Тишина. Верная спутница темноты. Вода, вечно ищущая тайные ходы в небесной тверди моего мира, рассыпается каплями и низвергается радиоактивным дождем на бетонный пол. Но нет ни всплесков, ни упругих злых ударов отяжелевшей, беременной плутонием воды. Тьма высасывает все звуки. Лишает их цвета, выцарапывает из мутных потоков осколки жизни. ГЕО — мертвый мир и ничто не смеет нарушить его уединение. Покой тлена и гнили. Гнили, что источают сотни изодранных, исковерканных тел, валяющихся повсюду — на эскалаторах, путях, у турникетов и касс, они заполняют собой застывшие вагоны и смердят, смердят. Где-то среди них и мое тело, безвольная тряпичная кукла, изувеченная жестоким ребенком.
Автомат жадно проглотил последний патрон, чтобы через мгновение выплюнуть его раскаленным куском металла. Вдох — патрон вошел в ствол, выдох — пуля со свистом ушла в черноту тоннеля. Тишина. Автомат затаил дыхание. Стрелок застыл, время сжалось пружиной и остановилось. Тишина.
Наконец тьма подернулась нервной судорогой, от неё отделилась тень и грязной кляксой потекла к автоматчику.
Сергей отшатнулся. Время, раскручиваясь из тугой спирали и наполняя воздух грохотом секунд, сорвалось с цепи — сердце взвыло запредельным ритмом, виски наполнились звенящим металлом, зрачки сузились. Тень уже не тянулась, она парила — хищная птица, раскинувшая крыла над безвольной жертвой.
Бесполезный АК полетел на землю, рука рванулась к ножу. «Не успею». Внезапно из-за спины громыхнул выстрел, потом еще один и еще. Тень обиженно всхлипнула, заколебалась, затем стремительно втянулась в породившую её темноту. Бой был окончен.
Сергей мешком осел на рельс, так и не дотянувшись до ножа. Грудь жгло, боль острыми когтями рвала мышцы, скальпелем вскрывая вены, вгоняя в нервные окончания раскаленные иглы. Хотелось кричать, но сил хватило только на приглушенный, хриплый стон. Дышать становилось тяжелее с каждым вздохом.
С трудом оглянувшись через плечо он увидел бабу Галю, Галину Александровну, тучную, некрасивую
