— Хорошо. — Он бегло взглянул на письмо. — Отнесу прямо сейчас. Никакого скрытого смысла, никаких тайн и подвохов. Подожду ответа. Может, сразу приведу ее обратно, тогда завтра с утра двинемся в Рочфорд.
— Буду ждать, — кивнула я.
Мы с сыном играли в карты перед маленьким очагом, шатающийся столик, два колченогих табурета. Ставка небольшая — один фартинг, но потихоньку я выиграла все его карманные деньги. Чтобы немножко проиграть, стала жульничать, да только не рассчитала и продулась в пух и прах. Но Уильям все не возвращался.
Он появился около полуночи.
— Прости, что так долго. — Муж взглянул в мое побелевшее лицо. — Не смог ее привести.
Я тихонько застонала, он бросился ко мне, крепко обнял.
— Я ее видел, поэтому так задержался. Подумал, ты будешь рада, если поговорю с Екатериной, узнаю, как она.
— Очень расстроена?
— Мила и спокойна, — с улыбкой ответил он. — Завтра сама пойдешь и посмотришь, можешь ходить туда каждый вечер, пока королева там.
— Но она ее не отпустит?
— Нет, хочет держать при себе, а коменданту приказано выполнять желания Анны, конечно, в разумных пределах.
— Ясно…
— Я все перепробовал. Но королеве положены придворные дамы, и Екатерина — единственная, которую она потребовала. Остальных ей прислали. Одна из них — жена коменданта, шпионит потихоньку, повторяет все, что она скажет.
— А как Екатерина?
— Можешь ею гордиться. Передает тебе привет, говорит, что останется прислуживать королеве. Сказала, Анна больна, совсем без сил, рыдает, значит, надо остаться с ней, помочь хоть немножко.
— Она еще совсем дитя! — Я вздохнула, не зная — то ли гордиться, то ли расстраиваться.
— Нет, девочка уже выросла. Выполняет свой долг, как положено. Ей ничего не грозит, никто ее не собирается ни о чем спрашивать. Все понимают, она в Тауэре только из-за Анны. С ней ничего не случится.
— А в чем обвиняют Анну?
Уильям глянул на Генриха, потом решил — мальчик уже взрослый, пора и ему знать.
— Похоже, ее обвиняют в прелюбодеянии. Ты знаешь, что такое прелюбодеяние, Генрих?
— Да, сэр. — Мальчишка чуть вспыхнул. — Об этом сказано в Библии.
— Думаю, что на твою тетушку возвели напраслину, — ровным голосом продолжал муж. — Но таково обвинение Тайного совета.
Теперь и я начинаю понимать.
— Других тоже арестовали? В чем их обвиняют, в том же?
Уильям неохотно кивнул:
— Да, Генриха Норриса и Марка Смитона обвиняют в том, что они — ее любовники.
— Какая чепуха!
Уильям снова кивнул.
— А брата задержали для допроса?
— Да.
Что-то в его тоне меня насторожило.
— Они не будут его пытать? Не посмеют, да?
— Нет, дорогая. Они не забудут, что он благородных кровей. Его держат в Тауэре, пока допрашивают королеву и остальных.
— Но какое против него обвинение?
Уильям замешкался с ответом, взглянул на мальчика:
— Его обвиняют в том же самом.
— В прелюбодеянии?
Он кивнул.
Я молчала. В первое мгновенье хотелось опять крикнуть: „Чепуха“ — но тут я вспомнила, как нужен был Анне сын, вспомнила ее уверенность, что от короля не родить здорового ребеночка. Как будто снова увидела перед собой, она стоит с Георгом в обнимку и рассуждает, что церковь ей не указ — сама, дескать, знаю, грех это или нет. А он отвечает — меня можно отлучить от церкви, по крайней мере десять раз еще до завтрака, и она смеется. Не знаю, на что Анна могла решиться от отчаянья. Не знаю, на что Георг мог осмелиться от безрассудства. Нет, не буду больше думать об этих двоих.
— Что же нам теперь делать?
Уильям положил руку Генриху на плечо, улыбнулся мальчику. Его приемный сын уже по плечо отцу, глядит прямо и доверчиво.
— Немножко подождем, пока все уляжется, заберем Екатерину и отправимся в Рочфорд. Там чуток затаимся. Что бы ни случилось с Анной, отправят ее в женский монастырь или в ссылку, но время Болейнов прошло. Настала пора тебе, любовь моя, возвращаться к отжимке сыра.
Нечего больше делать — только ждать. Я отпустила кормилицу на целый день, послала Уильяма и Генриха прогуляться по городу, пообедать в трактире, а сама сижу дома, играю с малышкой. После полудня вынесла ее на воздух, на берег реки, на теплый морской ветерок. Вернулась домой, распеленала, искупала в прохладной воде, вытерла насухо сладкое, розовое тельце, положила девочку на одеяльце, пусть ножки и ручки побудут на свободе. Когда пришли Уильям с Генрихом, крошка уже лежала в чистых пеленках. Мы оставили ее кормилице, а сами отправились к главным воротам Тауэра, испросить разрешения повидаться с Екатериной.
Какая же она маленькая — моя девочка, идет по крепостной стене от башни Бошан к воротам. Нет, она истинная Болейн, шагает, будто вся крепость только ей и принадлежит, голова высоко поднята, на губах улыбка. Увидала меня сквозь деревянную решетку, засияла, выскользнула через открытую стражником калитку.
— Любовь моя. — Я крепко обняла дочь.
Она на мгновенье прижалась ко мне, потом рванулась к брату:
— Ген!
— Кэт!
Радостно взглянули друг на друга.
— Выросла.
— Потолстел.
Уильям улыбался, глядя на детей:
— Думаешь, они хоть когда-нибудь говорят больше одного слова подряд?
— Екатерина, я написала Анне, попросила тебя отпустить, — поспешно сказала я. — Хочу, чтобы ты уехала с нами.
Она мгновенно посерьезнела.
— Я не могу. Она ужасно расстроена. Она еще никогда такой не была. Не могу я ее покинуть. От остальных совершенно нет толку, две новенькие вообще не понимают, что делать, а тетушка Болейн и тетушка Шелтон только и сидят в уголке да все время перешептываются. Нельзя ее с ними оставлять.
— А что она делает целыми днями? — спросил Генрих.
— Плачет, молится. Поэтому я и не могу уйти, просто не могу. Это как младенца бросить, она совсем о себе не заботится.
— Тебя хорошо кормят? — О чем еще мне остается беспокоиться. — Где ты спишь?
— Я сплю с ней, только она совсем не спит. Едим мы хорошо, не хуже, чем при дворе. Не волнуйся, мама, это ненадолго.
— Откуда ты знаешь?
Капитан стражи наклонился, тихо сказал мужу:
