действие. Он заколебался, покачал головой, поскреб в затылке и проделал еще добрый десяток движений, которыми русский человек в подобных случаях означает свое замешательство.
— Гм-м… да… Успею еще к стенке… Никуда не денется…
В эту минуту задребезжал зуммер полевого телефона. Васюнкин обрадовался обычному звуку: можно было отвернуться от странного офицера.
— Слушаю, — сказал комиссар, предварительно подув в трубку. — Кто? Ага. Здравствуй, комбриг… Что? Нету больных. И раненых нету. У меня в полку либо живой, либо мертвый. Как положено в революцию… Что?.. Да нет, не бахвалюсь, чего мне бахвалиться? Что?.. Сейчас? С беляком собеседую. К нам, повторяет, бег. Врет небось ихнее благородие. В расход — и все дела… А-а… Как знаешь, Николай Иванович.
Васюнкин положил трубку на телефонный ящик, встал, обтянул гимнастерку под ремнями, приказал отделенному:
— Сади этого в телегу — и в Юбанеево. К комбригу. Стреляй, коли что.
Через четверть часа Вострецова уже везли в одно из ближних сел, где стоял, как можно было понять, штаб Симбирской отдельной бригады. Кучма шел сбоку телеги, держал винтовку наготове, поучал рассудительно:
— Ты, слышь, не беги. Пуля, она резвей.
Ему поддакивал возница.
Прапорщик молчал, лишь хмуро косился на бойцов — и внезапно усмехнулся:
— Гляжу — погонялки у вас нету. Ничо. Зато языки длинны, как кнут.
Вечер был удивительно теплый и солнечный: земля, оттаявшая после первых льдинок, парила, и Вострецову даже казалось, что голуби на пригревышках воркуют, будто весной.
В штабриг приехали через час с небольшим, и Кучма привел Вострецова в избу, которую занимал командир. Навстречу вошедшим поднялся угловатый, ширококостный человек, одетый в гимнастерку, галифе и выцветшие, когда-то желтые краги.
— Свободен, — сказал он Кучме. — Можешь идти, товарищ.
— Это в каком смысле? — не сразу усвоил отделенный. — Совсем, что ль?
— Совсем. Поезжай к себе в Дюртюли, скажи Александру Ивановичу: Вахрамеев «спасибо» передавал. Ну, с богом.
Проводив разведчика, повернулся к офицеру, кивнул на скамью возле стола, заваленного картами и бумагами, сел сам.
— Ну-с, слушаю, прапорщик.
Вострецов молчал, ожидая вопросов.
— Погоны для маскировки? — спросил комбриг.
— Пожалуй.
— Справка фиктивная?
— Нет. Выдана в Уфе. Штаб по вербовке офицеров.
— Тогда по порядку. И подробней, пожалуйста.
— Подробней — долго.
— Ничего, голубчик. Ничего. На фронте затишь стоит — и самое время для бесед.
Добавил, будто сожалея:
— Однако знайте: всё проверим. Время такое… Откуда пришли?
— Из Казанцева.
— Вот как! Шестьдесят верст. И что ж там делали?
— Рожден в Казанцеве. Побывка была.
— Гм-м… совсем прелестно. Возьмем село — и сразу проверим.
Вахрамеев покопался в кармане галифе, вытащил кисет, свернул папиросу, передал кожаный мешочек офицеру.
— Одалживайтесь.
Вострецов, чему-то еле приметно усмехаясь, достал из-за сапога трубку, набил ее крепким, почти черным табаком, вернул кисет хозяину.
— Благодарствую, комбриг.
— Меня зовут Вахрамеев Николай Иванович. Итак — по порядку и, если можно, поточней. От этого зависит ваше будущее, полагаю.
Он уселся поудобнее, подымил самокруткой и приготовился слушать.
Но тут на столе зазвучал телефон, и краском[1] приложил трубку к уху.
Слушая, он кивал головой, говорил «Да… да… разумеется, голубчик» и снова кивал.
Потом вдруг проворчал:
— А ты плюнь на то, Роман Иванович, право, плюнь. Болтают. И патроны, и махорку получишь сполна.
Покосившись на Вострецова, внезапно предложил телефонному собеседнику:
— Сядь на коня и скачи ко мне. Жду.
Послушал ответ и сказал, не меняя тона:
— Ты, чай, знаешь, что такое приказ? Так вот, это — приказ. На коня — и ко мне.
Отодвинув от себя громоздкий телефон, повернулся к Вострецову, и тот решил, что можно говорить.
— Рожден я, как в бумаге значится, в Казанцеве, близ Дюртюлей… — начал он было свою повесть, но Вахрамеев махнул рукой: «Помолчи!»
Комбриг расчистил на столе место и негромко крикнул в соседнюю комнату:
— Иван Семенович! А, Иван Семеныч!
Тотчас распахнулась дверь, и появился пожилой красноармеец с лихо закрученными усами и в аккуратной одежде.
— Здесь я, Николай Иваныч.
Однако, увидев постороннего при орденах и погонах, смутился, вытянул руки по швам, поправился:
— Слушаю, товарищ комбриг.
— Вот что, Иван Семенович, — распорядился Вахрамеев, — принеси-ка ты вот этому хмурому дяде поесть.
Спросил у Вострецова:
— Давно ел?
— Давно.
Снова повернулся к ординарцу.
— Найди что-нибудь. Побольше. Все понял?
— Так точно, — с неудоумением глядя на прапорщика, отозвался боец. — Побольше.
— Ну вот и давай, голубчик.
Проводив взглядом красноармейца, вздохнул.
— Сытый голодному не пара. Да и Сокка подождать надо, скоро пожалует. А иначе вам повторяться придется.
— Кто это — Сокк?
— Если коротко: герой, каких мало.
— А некоротко?
— А подлинней — вот что: двадцать три года. Весь в ранах. Бесстрашен, самолюбив, властен. Бойцы боготворят его. Да и есть за что — Роман Иванович дело знает тонко, в обвалах битв и событий тверд и всегда находит выход. Железная воля.
Вострецов весело покосился на Вахрамеева. Комбриг заметил этот взгляд, понял его и усмехнулся, в свою очередь.
— Сами скоро узнаете. И поймете: я не приукрасил героя.
— Имя-отчество — русские, а фамилия вроде пришлая. Кто он? — полюбопытствовал Вострецов.
