наблюдения за водяными часами. И за сомнительное удовольствие перестали платить, разумно предполагая, что поглазеть, как капает вода из краника, можно и дома, с законной супругой.
А когда разбежались все интересные мужчины, остался у Клепсидры один пациент, часовой извращенец. Приходил по субботам и четвергам, то есть дважды в неделю, и жаловался на свое тяжелое материальное положение. Мол, извини, дорогая, – поужинаем чем бог послал. Доставал из котомки окорок, откусывал добрую треть и методично пережевывал, глядя, как накрапывает вечность. После чего заворачивал тот окорок в котомку и уходил, приговаривая, что когда его материальное положение улучшится, он угостит и Клепсидру…
Вот вам и резюме – всякая женщина должна вовремя поступиться принципами, иначе на ее принципы будет всем наплевать. Так и случилось.
– А по поводу женской аморальности, – заметил я, – есть и другое мнение…
Сопя от возмущения, я прошелся по гостиной.
– Одна из женщин решила отказаться от мужчин. Пошла к сапожнику по имени Кердон и заказала – вибромассажер. На четыре романтических положения: одинокая, замужняя, дама и валет. Видимо, возомнила себя поэтессой. А этот Кердон славился в городе как замечательный мастер-импотент. Который на все руки от скуки, лишь бы самому не напрягаться. Изготовил он вибромассажер по индивидуальному заказу и стал рекламировать свое изделие на каждом углу. «Хоть размер у изделия постоянный, а настроение создает разное. А если непосредственно перед применением выпить женщине пол-литра, то самое подходящее. А если литр, то – еще лучше». И моментально слухи о романтическом аппарате разнеслись по мегаполису со скоростью кавалерийской атаки. Кердон же на радостях, что сотворил подобное чудо, тут же запил, как сапожник, и впал в гигантоманию. То есть не принимал заказа менее чем на пять метров. Позиционируя в том духе, что в чужих руках любой вибромассажер всегда кажется больше.
И вот стали все женщины интересоваться – что за диковину смастерил Кердон и какая от нее половая польза. Спорили до хрипоты, сравнивали до безобразия. Только одна женщина, которая напрочь решила отказаться от мужчин, соблюдала гормональный нейтралитет. И была у нее подруга по имени Корритто, ничего из себя особенного, но очень невоздержанная. «Последую, – говорит это Корритто нашей женщине, – твоему примеру. Отказываюсь от мужчин, только постепенно. Сперва, – говорит, – попробую, как у меня получится!» И утащила вибромассажер до сиесты следующего дня.
Едва первые лучи солнца коснулись черепичных крыш, поспешила наша женщина забрать свой вибромассажер обратно, да попусту. Проклятое Корритто успело одолжить изделие Кердона другой подруге по имени Бетасса. И от нее ушла наша женщина ни с чем – Бетасса поделилась радостью с Носсидой. Та, в свою очередь, отдала массажер Метрихе; Метрика – Феллениде, а далее – по алфавиту…
Отсюда вывод и резолюция: прежде, чем отказаться от мужчин, – распрощайся с подругами!
– А я и не ездила к подругам, – возразила Сестерция. – Я просто путешествовала. И нечего тут гадости про женщин рассказывать.
– Это не гадость, а якобы мимиямб Герода, – важно пояснил я.
– Писатели! – выругалась тогда Сестерция. – Всего-то двадцать четыре буквы, а сколько самомнения!
Мне показалось, что назревал конфликт на почве литературных предпочтений, и я поспешил его раздуть:
– Скалы тотчас же столкнулись, но голубю зашибли только хвост!
Сестерция с симпатией поглядела на свою сковородку.
– Это пророчество? – справилась она. – Или желание подраться?
Нет ничего лучшего, как в летний, погожий день треснуть кому-нибудь по башке палкой. Для полноты ощущений. Впрочем, усиленно конфликтовать с Сестерцией я не собирался. Просто за эти три дня меня одолели ее придурковатые друзья – хироманты…
Вначале была книга, и книга была препаршивая. Тот, кто принес ее в мою лавку, заслуживал распятия и четвертования. Но с видом чрезвычайной любезности он топтался тогда предо мной в ожидании щедрого вознаграждения. Если бы не Сестерция, которая привечала этого хироманта и «библиолюба», я бы выгнал его в три счета. Делай раз – книга вырывается из рук; делай два – книга летит за дверь; делай три – туда же отправляется и ее продавец. Однако я мужественно выслушивал все комментарии по поводу той «невероятной удачи», которая обрушилась на мой дом в виде этой «чудесной книги». Только глаза мои все время закатывались. Внезапно хиромант замолчал. Мне показалось, что боги призвали его на должность гужевого транспорта – мула или осла. Но хиромант, сохраняя обличие, по-прежнему стоял предо мной и пялился на мои руки. Я тут же поставил научный эксперимент – развел свои ладони в стороны, и хиромант моментально окосел.
– В чем дело? – поинтересовался я.
– У тебя отсутствует линия судьбы, – замогильным голосом произнес хиромант и добавил: – Совсем, абсолютно, навсегда.
А вдобавок, как утверждает Сестерция, мне явно не хватает терпимости по отношению к людям. Чтобы выслушивать всякий бред.
– Я хиромант в третьем поколении, – добавил он – и, по-видимому, глумился над моим воспитанием. – У тебя на ладонях нет никаких линий, вообще…
В ответ на угрозы я ловко ощупал его голову.
– Сегодня вторник? – поинтересовался я.
– Угу, – отвечал хиромант.
– Основание треножника перевернуто. – Тут я загадочно повздыхал. – Во вторник благоприятно оставить супругу и взять молодую наложницу с ребенком. Беды не будет.
– Ты думаешь? – удивился хиромант. – Ну тогда я пошел.
Был он высокого роста, костляв и все время сгибался, как правая нога у цапли, – то ли освещал себе глазами дорогу, то ли боялся стукнуться головой о косяк. На пороге хиромант слегка задержался, еще раз высказался про отсутствие линий и, сбитый с толку, удалился…
Ни сердца, ни ума, ни фантазии… Ни бугорка Венеры, ни линии жизни, ни складок на коже – я хорошо сохранился для своих сорока лет. Родился и вырос в городской библиотеке, где мой дедушка, из вольноопределяющихся, служил истопником. Еще во времена Галльских походов Юлия Цезаря мой юный дедушка попал в плен и был продан в рабство с молотка. Его определили на строительство подъездных путей к Риму, где дедушка благополучно утопил своего бригадира в Понтийских болотах и дал деру. Через некоторое время его изловили и подвергли стремительной романизации, то есть высекли и обучили грамоте. А поскольку утопленный бригадир не мог появиться в суде, то криминальное прошлое моего дедушки так и сгинуло в болоте. И единственное, чего он всю жизнь опасался, – это пьесы Аристофана «Лягушки». «Бог знает, о чем они там наквакают», – говаривал дедушка, изымал вышеназванные книги из городских библиотек и растапливал ими печи. Просвещенные римские владельцы моего дедушки, обнаружив подобную тягу к литературе, ошибочно предположили, что миру явился новый Геродот, а не Герострат, и отпустили его на волю. Дедушка тут же определился в ближайшее хранилище книг, где сообразно своим интересам расправился со всеми трактатами о водоплавающих. Потом женился, обрел наследников и генетически расположил меня к порче книг. Однако же всяческие мутации несколько отклоняют грядущие поколения от истинного пути – мне не привилось печное дело. Зато хирургические компиляции я полюбил с детства. Вырезать ненужный абзац, покромсать страницу, изъять у трагедии эпилог и присобачить его на новое место – милое дело для тех, кто понимает, что наша литература остро нуждается в критическом переосмыслении.
– А если переосмыслить некоторых писателей, – сказала Сестерция, – то никакой литературы и нет.
Большинство романов – гермафродиты. Андрогинные сочинения-гиены, способные менять пол, гипнотизировать читателя, преследовать заходящее солнце, устранять авторское бесплодие, грабить могилы. Идея двойственности, заключенная в романе, сбивает простодушного читателя с толку, лает на критиков и путает следы. В Азии, как рассказывают, водятся такие литературные гиены, что, наступив на тень человека, вызывают у него оцепенение. В единстве противоположностей у плены рождается многочисленное потомство – книжная серия, и некоторые литераторы, погнавшиеся за этой гиеной, сходят
