колдовству или ворожбе.
Вот разве что сны… Странные очень сны. Сны, которые вроде и не снились мне. Да-да — не снились, а вспоминались мне. В минуты усталости или какого-то расстройства мне порою вспоминались сны, которые я, наверное, видел, но не мог вспомнить когда.
Если они и приходили ко мне ночами, то явно, и утром я не вспоминал их. Не знаю, что это была за чертовщина — вспоминались они, когда я, например уже засыпал — пребывал в той «сумеречной зоне, что отделяет сон от яви. Но не виделись, а именно вспоминались. И вспоминались именно как сны.
Сны, а не воспоминания о каких-то реальных событиях.
Они были нелепы и алогичны как это свойственно сновидениям. Концы в них не вязались с концами, а следствия обходились без причин. Но какая-то — понятная только спящему — логика в них была. Порой в них встречалось что-нибудь знакомое. Например, зачем долго за примерами ходить — мой дом. Как правило, в образе дома моего детства. Часто в этой декорации происходили самые удивительные события.
Я ссорился с кем-то, с кем в обыденной жизни не ссорился никогда. Делал с кем-то на пару какие-то уроки по непонятному предмету, то ли химии, то ли географии. Но ничуть не удивлялся такой странности. А если и не понимал в нем чего-то, так только сегодняшнего домашнего задания.
Во сне меня преследовали страхи перед тем, чего я никогда не боялся в обыденной жизни — ну, например перед уличной кошкой, ободранной и ленивой. Когда она входила в комнату, где я рассматривал каким-то чудом неубранные игрушки, которые я разбросал по полу лет пятнадцать назад, то меня охватывал панический страх. Какое-то всемирное зло входило в мое детство, а не просто ободранная кошка.
Она была Знаком.
В этих снах моих было множество Знаков. Все и вся было Знаками — и узор голых веток за окном, и расстановка мебели, и лица людей. Птицы и животные. Конечно же, грозовые облака…
Знаки, написанные мелом на стенах, реже — отпечатанные или написанные на бумаге, чаще — вырубленные в камне, отчеканенные на металле или выкованные из него, иногда красной, наводящей на жутковатые мысли, стекающей неровными потеками краской, торопливо начертанные на грубой ткани или штукатурке.
Знаки…
Там — во сне — я понимал их суть.
Но вспомнить его наяву не мог. Это порой не давало мне уснуть. Мне начинало мерещиться, что позабыл, упустил что-то очень важное, что-то такое, что изменило бы весь смысл моего существования. Но к чему относилось это — упущенное мною — знание, ускользало от меня. Оставалось темной тварью, скользящей в темной толще ночных вод… Примерно так я представлял тогда свое подсознание.
Такая важная роль Знаков в моих не снившихся снах, казалось, непременно должна бы была навести меня на мысль о притаившемся на моей руке Знаке Лукавого. Тем более что и вспоминаться мне эти сны начали в ночи, когда я мучился бессонницей от горевшей на руке опухоли вокруг творения Алика Балмута.
Но моя татуировка никак не связывалась в моем сознании с теми снами. Какой-то барьер в моей душе препятствовал этому. А подсознание мое, наверное, втихую от меня выталкивало прочь эти воспоминания о не бывшем. И те стали приходить ко мне все реже и реже. И наконец, я вовсе позабыл об этой странности. И все у нас было как у всех.
Просто все мы прожили несколько довольно насыщенных событиями, а в чем-то и довольно скучных лет. Я загремел в армию. Побывал на Крайнем Севере. Окончил училище, покалечился и — уже на гражданке — поступил в вуз. Яша тоже времени даром не терял: за эти годы как-то «откосил» от армии, начал и забросил еще два, не имеющих отношения один к другому, факультета, женился, завел сына и умер.
Точнее, его убили. В одну отнюдь не прекрасную, сдается мне, ночь его в его же собственной квартире неизвестные идиоты истыкали ножом, как малолетние садисты поросенка. Ни жены, ни сына тогда в доме не было. Они с ним уже не жили. С женой они разбежались за пару месяцев до того и только не успели оформить развод. Рита — его жена и наша с ним бывшая одноклассница — жила теперь с сыном в другой стране. Я не слишком интересовался их судьбой. Да и смерть Яши прошла как-то мимо меня. Так, поболтали несколько раз за пивом с общими друзьями. Дружно согласились с тем, что парень был со странностями, но безобидный. Так же дружно согласились, что «уделал» Яшу кто-то из своих — из ментовки просочились слухи о том, что убийц Яша сам пустил в свою окончательно ставшую напоминать заброшенный сарай квартиру. И даже пил с ними перед тем, как они (двое, по крайней мере) приступили к основной части программы своего визита — исполнению сатанистского, возможно, ритуала. Согласились мы — бывшие друзья покойного, и с тем, что Яше на роду было написано вот так плохо кончить. Так же, как плохо кончил Алик Балмут.
— А что с ним сталось? — спросил я у ребят.
— Да так… — хмуро отмахнулся от меня Генка Вершков. — Ширяться он стал. Ну и «передоз-з-з-з»…
— Жаль ребят, — вздохнул я.
На этом мой интерес к случившемуся и иссяк. Я уже жил другой жизнью, хотя все еще там, где прошли мои детство и юность — в старом своем доме, но уже занимался другими делами и среди других людей. И времена настали другие. Кто тогда жил, тот знает.
А сейчас я стоял у стойки буфета и искал по карманам затерявшуюся мелочь. И даже не заметил, когда тот самый мужик — стриженый и загорелый — оказался рядом со мной. И убей меня боже зонтиком, если я могу толком вспомнить, с чего он начал свой со мной разговор. Он — разговор этот — только тогда приобрел для меня определенный интерес, когда мой случайный собеседник совершенно непринужденно — как бы между делом — плеснул мне в стакан добрую толику «Арсенального» из своей бутылки. Есть же на свете добрые люди.
Сказав «мне в стакан», я должен уточнить, 'что стакан этот я ему вовсе не подставлял. За секунду до этого никакого стакана у меня вообще не было. Всю жизнь пиво я пил из горла. Дурная манера. Согласен. Так вот, о стакане. Мужик, словно фокусник, извлек его, похоже, из воздуха. Дунул в него, посмотрел на свет — вроде для того, чтобы убедиться в стерильности изделия, и небрежно двинул его по столу ко мне. Мы оба неторопливо оприходовали содержимое своих стаканов, после чего мой собеседник (к тому времени я уже знал, что его зовут Олег) взболтнул оставшийся в бутылке янтарный напиток, посмотрел бутыль на свет и, крякнув, заметил нечто в том смысле, что, мол, «Хорошевский, но Мальцев». Были когда-то такие хоккеисты с подходящими к случаю фамилиями.
Я с повышенным участием отнесся к его словам, снова предпринял активные поиски денежных единиц по своим карманам и честно высыпал на стол пригоршню мелочи — мой вклад в предполагаемое продолжение процесса дегустации продукции тульских пивоваров. Сумма, которую мне удалось наскрести, явно была не той весовой категории, которая предполагала бы серьезное продолжение нашей беседы. Скорее уж, переход к обсуждению пользы воздержания. Но она все же продолжалась, эта беседа. Олег, бросив косой, как рожа китайского императора, взгляд на горстку монет, рассмеялся и, хлопнув меня по плечу, пошевелил в воздухе голубоватой хрустящей бумажкой. Через минуту мы уже возвращались к нашему столику, вооруженные каждый новой парой бутылок «Арсенального».
Само по себе то, что я ввязался в разговор с посторонним, не было очень большой ошибкой. Конечно, автор «Мастера и Маргариты» предостерегал оттого, чтобы вступать в разговоры с незнакомыми людьми, которые могут оказаться вовсе и не людьми к тому же. Это хорошо знают его читатели. А пуще Сатаны и его присных могут достать просто любители пожаловаться на жизнь и поделиться своим мнением о том, отчего это жизнь пошла наперекосяк. Будто не знают, что достаточно тошно и без такого рода знания.
Но в наше время мало кто вообще хоть в какой-то мере знает тех, с кем сталкивает нас судьба, а при малой толике вовремя проявленной осторожности распитие умеренного количества пива с человеком незнакомым вполне может и не привести к трагическим последствиям.
Нет. Серьезные ошибки я начал делать потом.
