Звезда из фольги

Звезда из фольги

Хикикомори[1] часто становятся героями моих рассказов, я писал о них уже несколько раз. Мне кажется, хикикомори — это болезнь нашего поколения.

Когда активизировались студенческие движения, антагонизм группировок вылился в многочисленные стычки с применением насилия. Это во многом было вызвано гипертрофированным чувством справедливости и переизбытком общения. С тех пор прошло уже лет двадцать, и, осознав свою беспомощность перед хрупкостью человеческих отношений и тем, что мир изменить невозможно, люди один за другим стали скрываться от общества в своих комнатах, словно в камерах-одиночках.

Я и сам в студенческие годы переболел легкой формой антропофобии и чуть не стал хикикомори, поэтому хорошо понимаю их чувства. У тех, кто живет в затворничестве, искажается восприятие действительности. Бывает, что окружающие представляются честными людьми, а уже в следующее мгновение они кажутся в высшей степени неискренними. Хикикомори чувствуют, что мир безгранично жесток и для них в нем места нет.

Однако все это — не более чем игра их болезненного воображения. Обычно мы проецируем свои страхи на других. Смотрим на людей, смотрим на мир; и то, что мы видим, — это всегда мы сами, наш собственный образ. Мне хотелось бы, чтобы и вы смогли преодолеть свой страх перед обществом и увидеть в этом мире не только себя.

Он перестал выходить из своей комнаты в форме неправильного семиугольника зимой, на третьем курсе. Первое, что он сделал, — прикрепил к алюминиевой раме своего окна пленку с изображением ночного неба, которую купил в магазине «Сделай сам». Его комната находилась в угловой части многоэтажного дома, выходила окнами на проспект, и светившее с юга солнце весь день заливало ее ярким светом.

Он остался доволен результатом: теперь за окном всегда стояла ночь. Еще оставалась уйма времени до ужина, но он улегся в постель. Отныне, если он хотел спать, он мог спать сколько вздумается. Он спал по восемнадцать часов в сутки, а когда бодрствовал — отсутствующим взглядом смотрел на окно с изображением ночного неба. Так началось его затворничество.

Первую неделю родители не обращали особого внимания на то, что он никуда не выходит. Он был единственным ребёнком, с самых ранних лет любил одиночество, с головой уходил в свои игры. Учеба давалась ему легко; по-видимому, он был весьма неглуп, и здравый смысл был ему не чужд. Родители думали, что он просто впал в небольшую депрессию, которая часто бывает в переходном возрасте, и, когда она пройдет, сын сам откроет дверь. Но вопреки их ожиданиям даже спустя месяц белая дверь его комнаты так и не открылась.

Отец был занят на работе, и первым, кто попытался его вразумить, была мать. Мать, в волосах которой уже стала заметна седина, положила перед тонкой дверью подушечку для сиденья и заговорила о прошлом, обстоятельно пересказывая свои воспоминания о нем. О том, как с самого рождения он был на редкость красивым ребенком, притягивая к себе всеобщее внимание. О том, как в детсадовском возрасте он был слабеньким и часто простужался. О том, каким умненьким и смышленым он был в начальной школе.

Мать помнила, как звали его одноклассницу, от которой он получил свою первую шоколадку на Валентинов день [2], когда учился в средней школе; без умолку говорила она и о его первой девушке, которая была помощником капитана команды по гимнастике в старшей школе.

Он сидел по другую сторону белой двери и слушал. Прошло два часа, и она завела разговор о его будущем. Сидя вот так, взаперти, ничего не решишь. Когда-нибудь ему придется выйти к людям, работать и жить самостоятельно. Родители умрут раньше его, и ему необходимо получить хорошее образование, которое в конце концов заложит прочную основу для его дальнейшей самостоятельной жизни.

Он чувствовал, что она говорит это, потому что действительно любит его и заботится о нем; он понимал, что она права. Если продолжать избегать контакта с внешним миром, сидя в этой комнате, это наверняка отдалит его от университетских друзей, которые уже начали искать себе работу, к тому же он был искренне благодарен своим родителям за все… В душе он очень переживал, но не мог заставить себя пошевелиться. Не мог даже протянуть руку к ключу, запиравшему белую дверь изнутри. Потом целый час он слушал срывающийся от слез голос матери. В его глазах тоже несколько раз закипали слезы, но он так и не заплакал. Когда стемнело, мать отошла от двери, чтобы приготовить ужин. Он почувствовал, что полностью обессилен, почти ползком добрался до постели и следующие восемнадцать часов проспал без сновидений.

В такой полуспячке прошло почти три месяца. Все больше времени он проводил во сне, и в конце концов мог бодрствовать только два часа в сутки. В это время, на рассвете, он, стараясь ступать бесшумно, выходил из комнаты, быстро принимал душ, перекусывал и возвращался к себе. За время своего затворничества он стал невыносимо бояться, что его увидят родители. Каждое утро от этого словно зависела его жизнь. Затаив дыхание, он добегал до комнаты и запирался на ключ. Там он мог чувствовать себя в безопасности. Он нашел себе небольшое развлечение перед сном — телевизор. Ему нравились только те утренние передачи, в которых показывали природу. Еще ему нравилось смотреть прогноз погоды и узнавать самую высокую и самую низкую температуру на день.

После периодов длительного сна его ждала бессонница. Это была не та бессонница, когда человек никак не может уснуть, а просто его вдруг обуяла болезненная потребность все время что-то делать. Прочитав несколько книг по основам психологии, он понял, что подобные болезненные состояния — не редкость. И все же он не мог заставить себя выйти, пойти куда-нибудь. По-видимому, что-то подсознательное заставляло его сидеть взаперти.

Чтобы хоть как-то скрасить такое существование, он начал наводить в комнате порядок. Перебрал на полках несколько сотен книг. Сначала он расставил их в алфавитном порядке по фамилиям авторов, потом — по названиям издательств. После этого он расставил книги по дате выпуска, затем попробовал сделать то же самое, но в обратном порядке; потом расставил по цене. На это ушло тринадцать часов, но он все не мог остановиться. Он сортировал книги в зависимости от количества страниц потом — от того, четная или нечетная страница в книге последняя (это оказалось просто и заняло около получаса); расставил в алфавитном порядке по знакам японской азбуки, с которых начинается текст; потом в алфавитном порядке по фамилиям авторов, ориентируясь на их написание латиницей. Затем он принялся расставлять книги по сумме цифр, входящих в номер ISBN, в порядке от большего к меньшему, а затем в алфавитном порядке по фамилиям оформителей обложек. Существовало невероятно много способов расстановки книг; так он нашел для себя новое развлечение. С начала работы шел двадцать седьмой час, и когда он переставил половину книг по названиям произведений в обратном порядке, то провалился в сон.

Дисков у него было почти так же много, как книг. Месяц ушел на то, чтобы по-разному расставлять книги, потом наступил месяц сортировки дисков. В следующем месяце он расставлял книги и диски как попало. Три месяца подряд ушло на то, чтобы испробовать различные комбинации.

Конечно, его комната была маленькой — только девять квадратных метров, но это была комната студента. Там была и летняя, и зимняя одежда; были там и письменные принадлежности, и электроприборы, и игрушечные машинки, которые он коллекционировал. Он провел следующие полгода, по-разному расставляя все эти предметы. Почти все его университетские приятели определились, чем станут заниматься в будущем, и теперь решили вволю насладиться оставшимся временем студенчества. А он в это время принялся перерисовывать в тетрадь ярлычки с одежды и придумал порядок — в зависимости от указанного в них процента синтетического волокна. Он решил, что неплохо было бы потихоньку отказываться от натуральной ткани, чтобы тело привыкло к полиэстеру, — и тут ему пришел в голову новый способ расстановки книг.

Вот именно, он будет раскладывать книги от научно-популярных к художественным, то есть начиная с самых естественных по стилю и содержанию. Для этого требовалось снова перечитать все книги, но ведь времени в комнате было хоть отбавляй. Он уже заметил: время здесь словно остановилось. Невозможно