но эта девушка была способна полюбить… если уже не полюбила.
Глава II
Он лежал в пещере очень долго. Пока солнце окончательно не зашло, до него доносились мужские голоса, обсуждавшие его дальнейшую судьбу. Но Аристон не смог понять, на чем они порешили. Теперь настала ночь, уже целый час было совсем темно. От жерди его отцепили, но взамен привязали к стволу дерева, установленному посреди пещеры и обложенному со всех сторон большими валунами. У входа поставили стражу:
Эпидавра и еще одного мужчину, Аргуса. Очевидно, он получил свое прозвание из-за острого зрения. Насколько понял Аристон, у этого племени было принято давать человеку имя, отражающее какие-то его особенности или черты характера.
Мужчины немного поболтали и, очевидно, уснули. Наверно, они изрядно выпили, и их потянуло в сон. Самое удивительное, что вино им принесла Ликотея. «Вероятно, в знак примирения, чтобы умилостивить мужа», – решил Аристон.
Он откинулся назад, прислонился к столбу и закрыл глаза. Голод его больше не мучил. Перед наступлением темноты Эпидавр с Аргусом принесли еду, развязали ему руки и, пока он ел, стояли над ним, вытащив ножи. Пища оказалась на удивление вкусной: горячая чечевичная похлебка с козлятиной. К Аристону тут же вернулись силы.
– Благодарю вас, о периэки, – вежливо сказал он. Эпидавр ухмыльнулся и проворчал:
– Завтра тебе будет не до благодарности, юный красавчик! Ешь как следует. Голодные умирают слишком быстро.
Но это не отбило у Аристона аппетита. Ведь у сытого человека, считал он, больше сил для побега.
Прислонившись к стволу, он попытался ослабить путы. Если это удастся, то он спокойно переступит через храпящих, пьяных болванов у выхода из пещеры и еще до рассвета окажется в полной безопасности. Аристон дергал за кожаные веревки, но узлы были завязаны мастерски, и у него ничего не получилось. Ему предоставлялась возможность выжить, но из-за нескольких полосок сыромятной кожи он не мог ею воспользоваться! Тут Аристон припомнил, что назвал богинь мести их настоящим именем, и сердце застыло у него в груди. Аристон попытался себя ободрить: в конце концов, Эринии ведь не олимпийские боги, олимпийских богов он не обижал, так что…
Аристон широко открыл голубые глаза. А затем понурил голову и заплакал. Его раздирал стыд, жгучий и страшный. Морочить бедную малышку фрину, пытаясь спасти свою жизнь, было, по представлениям спартанцев, еще допустимо. Но если человек приплетал богов… За такое святотатство божественный Дионис, наверно, отнимет завтра у него жизнь, и она угаснет под зверскими пытками, которые изобретут для него эти волки-периэки.
Если только – тут его светловолосая голова поднялась, а глаза ярко вспыхнули – он действительно совершил святотатство! А вдруг его мать Алкмена говорила правду? Вполне может статься, и нечего слушать всяких циников типа Ипполита. Разве великий Зевс, оборотившись лебедем, не сотворил ребенка прекрасной Леде? А в другой раз отец богов принял облик быка, похитил прелестную Европу и…
– Хо-хо! – услышал Аристон гогот Ипполита. – Значит, быка, племянничек? И не разорвал бедняжку пополам?
Но таких рационалистов, как его дядя, лучше не слушать. Ведь другую версию нельзя даже в мыслях допустить! Аристон когда-то слышал ту, другую историю от болтливой юной рабыни Иодамы, которая дорого заплатила за свой длинный язык. Когда Аристон спросил у благородного Те-ламона, правду ли говорит рабыня, Теламон, воин, государственный муж, член герусии, впал в неистовую ярость и устроил Иодаме такую порку, что на ее спине навечно остались отвратительные шрамы, да и вообще она чуть было не испустила дух.
А через две недели, когда Иодама немного поправилась и ползала по дому, словно покалеченная собака, Теламон позвал работорговцев и продал ее. Теперь она служила в доме некоего Симоея, неотесанного болвана, который учился вместе с Аристоном и постоянно приставал к нему с гнусными предложениями. За это Аристон его ненавидел. Но поскольку оба они состояли в одной буа, или стаде, и более того, в одной и той же иле, то есть загоне, – такова была полувоенная классификация, по которой подразделялись все ученики, – Аристону приходилось отвергать ухаживания Симоея буквально каждый день. То, что подобное внимание со стороны Лизандра привело бы его в восторг, ровным счетом ничего не меняло. Все дело в том, что любая нравственность, как ни странно, основывается на инстинктивном отвращении, поэтому, как правило, целомудрие бывает случайным, просто потому, что человеку не встретился тот, кто сумел бы его покорить своим взглядом или улыбкой.
Аристону пришлось принять ту версию своего рождения, которую предлагала мать. И прежде всего потому, что славившаяся своей набожностью Алкмена сама в нее истово верила. Мать была непорочна! Да-да! В ней не было ничего от порны, флейтистки-алевтриды или гетеры! Она не шлюха, не публичная девка! Алкмена, его прекрасная, обожаемая матушка, это небесное создание, ее целомудрие внушает окружающим благоговейный трепет. И все же…
Все же Аристон родился через две недели после возвращения Теламона, уезжавшего с дипломатической миссией в Эвбею и Мегару; эта миссия отчасти и послужила причиной жестокой распри, возникшей между Спартой и Афинами, когда Аристону исполнилось двенадцать лет. Все старые сплетники в городе с восторгом судачили (пока Теламон не заткнул им рты) о том, что пальцев на их сморщенных руках не хватит, чтобы сосчитать месяцы, которые Аристон находился в материнской утробе. Ибо Теламон целых два года провел вдали от семейного очага, занимаясь важными государственными делами. И даже если бы сплетники пересчитали свои грязные пальцы на ногах, их бы все равно не хватило. Нет, все было ясно как день: воин, государственный муж, член герусии, человек, чьи заслуги чтила вся Спарта, суровый, величественный Теламон получил еще одну награду – ветвистые рога, которые ему наставила любящая жена.
Аристон уже знал печальное продолжение сей истории. Теламон подождал рождения младенца, а потом этот благородный господин, которого Аристон с пеленок уважал и боялся, если не сказать, любил, велел бросить его с вершины Тайгета: так обычно поступали с новорожденными заморышами, уродцами или – по воле отцов – с девочками. Но дядя Ипполит спас Аристона. Не дожидаясь, пока приговор Теламона будет приведен в исполнение, толстый кривляка, раз в жизни посерьезнев, привел с собой членов Евгенического Совета. Увидев чудесного младенца, они защитили его от гнева ревнивца. «Столь прекрасное дитя следует сохранить во имя процветания Спарты», – заявили они. И сурово отчитали Теламона, сославшись на мнение великого Ликурга о том, что человек не должен пытаться единолично владеть предметом своей любви.
«Разве это не абсурд? – писал знаменитый спартанский законодатель. – Люди проявляют столь великую заботу о собаках и лошадях, что даже платят деньги за породистых производителей, а своих жен они держат взаперти, дабы те рожали детей лишь от них, хотя они вполне могут быть дураками, увечными или хворыми».
В довершение члены Евгенического Совета указали Те-ламону на его преклонный возраст и напомнили, что он женился на Алкмене, когда ей исполнилось тринадцать лет, но до сих пор – а Алкмене уже стукнуло двадцать три – Теламон не подарил ей ребенка. Так что лучше понурить голову и смиренно принять сей дар; по крайней мере, теперь душа Теламона не будет скитаться без приюта и стенать, вторя ветру: теперь у него есть сын, который похоронит его честь по чести.
И Теламон уступил. Правда, он связал Алкмене руки в запястьях, вздернул бедняжку на дыбу и хлестал, пока весь пол не обагрился ее кровью: он пытался вырвать у жены имя любовника, чтобы убить его. Но даже теряя сознание, а потом приходя в себя и корчась от боли под новыми ударами, Алкмена упорно шептала, всхлипывала, кричала:
– Бог! Это был великий Дионис!
Говорят, Теламон избивал ее целых полгода, но так и не сумел добиться иного ответа. Увидев, что все старания тщетны, он подослал к Алкмене жрицу Артемиды, богини целомудрия: Теламон знал, что ей жена не солжет. И услышал, притаившись за дверью, звенящий от гордости голос Алкмены:
– Клянусь белорукой богиней, которой ты служишь, о священная жрица! Я впала в экстаз и полетела, словно на крыльях, чтобы встретить бога в зеленых таинственных кущах. Я чувствовала в себе божественную мудрость. Играла какая-то необыкновенная музыка: свирели, флейты Пана, лиры и цитры! Меня озарял свет, который был ярче лучей Гелиоса. Свет бога! А потом… потом я ничего не помню. Но,
