– Опять, Семеновна, плохо? – спросил он, показывал глазами на окна дома и понижая голос.
– Нет, уже помирились, – сказала она и вдруг всхлипнула. – Теперь опять я буду виновата.
И, оглядываясь на окна, в которых горел свет, она рассказала Ивану Степановичу, что на этот раз Елена совсем было разошлась с его братом. Она уже наняла на стороне и квартиру, а потом они полезли делить ссыпанную на полатях пшеницу, вспомнили там, как все это вместе наживали, и там же, на. куче зерна, помирились. Слезли с полатей притихшие, и теперь в доме все пока спокойно до нового скандала.
– Вы, Иван Степанович, только ему не скажите, а то мне совсем… – Старуха снова всхлипнула и, не договорив, пошла вниз по улице к переправе.
Брат в синей новой косоворотке с белыми пуговицами лежал на кровати. На грудь ему вспрыгнул черный, с куцым белым хвостиком козленок. Приподнимая голову от подушки, брат учил козленка бодаться. Должно быть, старые козы Белка и Галка недавно окотились: в доме было четверо или пятеро белых и черных козлят. Отовсюду мерцали их зеленые бесовские глаза с торчмя поставленными зрачками.
Елена сидела в углу на сундуке, вязала брату носки из козьей шерсти.
– Ага, пришел, – встретил брат Ивана Степановича, спуская козленка на пол, встал с кровати. – Здравствуй! А у нас на ферме опять свиноматка пала.
– Ты говоришь это так, будто для меня приберегал эту новость, – сказал Иван Степанович.
Они взглянули друг на друга, и между ними, как между двумя электрическими полюсами, с первой же секунды проскочила искра, которая могла потом дать вспышку. Но, зная себя, Иван Степанович решил на этот раз сдержаться и поговорить с братом по-хорошему.
Елена собрала на стол, достала из шкафа бутылку с виноградным вином и снова ушла к себе в угол, склонилась над вязаньем, поглядывая оттуда на братьев своими наивными, чем-то удивленными глазами. Иван Степанович и раньше замечал, что она в дни раздоров в семье как-то жалко хорошела. В такие дни ему чудился в ее глазах скрытый упрек. И он ощущал какую-то и свою вину перед Еленой.
Братья сели за стол друг против друга, выпили по стакану вина. Кисленькое и совсем слабое, оно слегка отдавало уксусом.
– Что-то я во дворе не заметил твоих ульев? – спросил Иван Степанович у брата.
– Они там! – Брат махнул рукой.
– На лугу?
– Уже две недели, как мы их с Еленой перевезли. У Золотого озера поставили. Старуха сторожует.
– Маму там комары заели, – вставила из своего угла Елена.
– Не съедят, – не оборачиваясь, бросил через плечо брат. – У старых кожа не то что у нас.
– Как-то странно, – закипая глухим раздражением, но сдерживаясь, сказал Иван Степанович, – свои ты перевез, а колхозные на бугре стоят. Пчелы должны за семь верст за, взятком летать.
– Ничего странного не вижу, – сухо ответил брат, и глаза у него блеснули. – Шесть ульев и шестьдесят – большая разница. Не напросишься машины их с места на место перевозить. Это же кол-хоз.
– Скажи, Степан, за что тебя не любят люди в колхозе? – устало спросил Иван Степанович.
Он почувствовал, как при этом вопросе Елена вдруг сверкнула на них из угла острым, пронзительным взглядом и опять низко склонила над вязаньем голову.
– Каждому не будешь хорош. Ты скажи: кто? – Брат прищурился.
– Каждому – это да, – согласился Иван Степанович. Он и сам знал, что в жизни нельзя быть со всеми хорошим. И не это он имел в виду, спрашивая брата.
– Ты точно скажи: кто? – настаивал брат.
– Например, Дарья.
– Дарья? – поднял плечо брат, и на секунду на его лице отразилось искреннее недоумение. Но он тут же нашелся: – Дарья пусть лучше меньше перед председателем юбкой машет.
– Ты же знаешь, Степан, что это брехня, – тихо сказал Иван Степанович.
– Все знаю! – ожесточаясь, подхватил брат. – Я знаю, почему и ты зачастил к ней в бригаду.
– Степан! – еще тише сказал Иван Степанович. Но брата уже нельзя было остановить.
– Все они тут бездельники и жулики, – говорил он, перегибаясь через стол и приближая лицо к Ивану Степановичу. – Одним словом, колхоз. Ты понимаешь русский язык: колхоз.
Это слово он произносил теперь так же презрительно и чуть в нос, как в свое время слово «город». И о людях брат отзывался так, будто до него они здесь ничего не сделали. Будто это не они построили здесь колхоз, засадили эти бугры виноградными лозами, а потом, когда лозы пожгли и потоптали фашистские танки, подняли сады из золы, отходили и опять стали жить в колхозе.
Иван Степанович вспомнил женщин, устало идущих по берегу из садов е тяпками на плечах, Дарью, которая вырастила без мужа четверых детей и опять в садах поет песни. В том, как брат говорил о колхозе, Ивану Степановичу слышалось надругательство и над ними. Он уже не мог больше сдерживаться.
– Я тебя, Степан, отстраняю от пасеки, – сказал Иван Степанович.
– Ты? – с недоверием посмотрел на него брат.
– Я, – подтвердил Иван Степанович.
Они оба встали за столом и смотрели друг на друга тяжелыми взглядами.
– Ну, это мы еще посмотрим, – приходя в себя после первой растерянности и поднимая вверх правое плечо, сказал брат, – Як тебе в работники
