– Это Зу… я слышу ее, – сказал он: сквозь вечерние окна доносился аккордеоновый наигрыш. – Нет, правда.
Рандольф был раздражен.
– Если ее так тянет на музыку, ей-богу, я предпочел бы губную гармошку.
– Ее же нет. – Джоул поднялся на колени. – Зу ушла в Вашингтон…
– Я думал, ты знаешь, – сказал Рандольф, крутя закладку в «Макбете». – В самое тяжелое время, когда тебе было хуже всего, она сидела возле тебя с веером – ты совсем не помнишь?
Итак, Зу вернулась; а вскоре он и сам увидел ее: на другой день она принесла ему бульон; они не поздоровались, не улыбнулись друг другу, усталое смущение неудачников сковывало обоих. Но что-то помимо этого было в Зу: она будто не знала его, стояла и ждала, когда их познакомят.
– Рандольф сказал мне, что ты не можешь вернуться. Я рад, что он ошибся.
В ответ раздался вздох, такой несчастный, что казалось, он вырвался из самой души. Она прислонилась лбом к столбику кровати, и только тут, внутренне вздрогнув, он заметил, что косынки на шее у нее нет: наклонный шрам кривился, как скверная улыбка, и разделенная надвое шея лишилась жирафьей величавости. И какой же маленькой стала она сама, сжавшейся – словно упадок духа взял двойную дань, взыскал и с плоти тоже: с иллюзией роста исчезла и звериная грация, и гордость стрелы, дерзкий символ ее особого сердца.
– Зу, – сказал он, – ты видела снег?
Она смотрела на него, но глаза ее, казалось, не воспринимали увиденного и даже косили, словно обращены были внутрь, прикованы к утешительному видению.
– Снег видела? – переспросила она непонятливо. – Снег видела! – С жутким смешком она закинула голову и открыла рот, как ребенок, когда он ловит ртом дождь. – Нету снегу, – сказала она и так затрясла головой, что масленые черные волосы зашуршали, как обугленная трава. Глупости это, снег и все такое. Солнце! Оно всегда!
– Как глаза мистера Сансома, – сказал Джоул, занятый уже своими мыслями.
– Негритянское это солнце, и душа у меня тоже черная. – Она взяла тарелку из-под бульона и стала вглядываться в нее так, словно там была кофейная гуща. – Я отдыхала у дороги; солнце мне по глазам било, думала, ослепну…
А Джоул спросил:
– Зу, если там не было снега, что же ты видела в Вашингтоне? Может, кого из тех людей, кого в хронике показывают?
– …а в туфлях у меня дырки, что червы и буби, камнями прорезало; целый день шла, а кажется, не прошла нисколько, сижу, ноги огнем горят, и ни одной души живой кругом. – Две слезы скатились по ее костлявым скулам и растаяли, оставив серебристые следы. – Так замучилась – ущипну себя, и хоть бы чего почувствовала, сижу, сижу в пустыне этой, потом голову подняла, а в небе Большая Медведица. Потом гляжу, едет большой красный грузовик, фары на меня наставил – вся как на ладони.
В грузовике, – рассказывала она, ехали четверо – три белых парня в кабине и негр на куче арбузов. Из кабины вылез шофер.
– Такой низенький, сигарой пыхает, как бык, а сам без рубашки, плечи и руки рыжим волосом заросли; тихонько по траве ко мне подходит и смотрит так ласково – думаю, пожалел меня, что ноги изрезала, и скажет: поехали, девушка, с нами на нашей красивой машине.
Давай, сказал он и стряхнул пепел ей в лицо, давай, красавица, в канаву; не твое дело зачем, сказал он и толкнул так, что она покатилась вниз и приземлилась на спину, беспомощная, как майский жук.
– Ну, и закричала я, завопила, а этот бычина низенький говорит: замолкни, не то башку разобью.
Она вскочила и побежала, но остальные двое по свистку шофера спрыгнули в канаву и отрезали ей путь с обеих сторон; оба были в панамах, а один из них – в матросских штанах и солдатской рубашке; он-то ее и поймал и крикнул негру, чтобы тот принес ружье.
– Этот злой негр очень похож был на Кега – он приставил мне ружье к уху, а шофер разорвал все мое нарядное платье спереди и говорит этим в панамах: начинайте. Слышу голос Господа через ружейный ствол, говорит мне Господь: неверную дорогу ты выбрала, Зу, не туда зашла, вкусила от яблока, а оно как есть гнилое, и Господь смотрел с неба, и утешил меня, когда эти дьяволы дрыгались, как козлы, и я в позорной своей муке сказала святые слова: Хоть иду я долиной смертной тени, не убоюся зла, потому что Ты со мной, Господи. Сказала так, а они, дураки, засмеялись, а Господь мой принял вид того моряка, и мы с Господом любили друг друга.
Парни были без шляп, а теперь надели, и один спросил шофера, ну, а он чего же? и шофер пососал сигару, почесал за ухом и ответил, что, по совести сказать, он не шибко любит у людей на глазах; ладно, сказали те и вылезли из канавы наверх, и негр с ними, и все трое засмеялись, а у шофера от этого задергалась щека.
– …и глаза сделались желтые, как у котищи. И чудное дело – сам не свой от страха.
Он не придвинулся к ней, не прикоснулся, сидел на корточках бессильно, как человек, потерявший возлюбленную, как истукан; потом грузовик засигналил, парни стали звать его, и он наклонился ближе.
– Воткнул сигару мне в пуп, и огонь во мне зачался, как ребенок.
Джоул заткнул уши – его мутило от рассказа, зачем она только вернулась, наказать ее было надо.
– Кончай, Зу, – сказал он, – я не хочу слушать, не хочу… Но губы у Зу кривились, незрячие глаза повернуты были ко внутреннему видению; и в грохоте тишины она была мимом: безумная радость Христова светилась на ее лице, блестела, как пот; палец, как проповедь, сотрясал воздух, радостная мука колыхала ее грудь, зубы оскалились для низкого вопля; втянулись кишки, распростерлись руки, обнимая предвечное: она была крестом, она была распятой. Джоул видел, не слыша, и это было еще страшнее; потом она ушла, покорно забрав тарелку, а он все держал пальцы в ушах, покуда звон не стал таким громким, что заглушил даже память о звуках.
