Последнюю энергию отняли хлопоты по постройке института, и хотя в новом здании, рядом с его квартирой, была приготовлена прекрасная лаборатория — первая по-настоящему оснащенная, просторная и светлая лаборатория во всю его сорокалетнюю научную деятельность, он уже не мог ею воспользоваться.
Должно быть, это обстоятельство было для него самым трагическим среди всех, которые он пережил. Он еще пытался что-то делать, он еще волновался и хлопотал, ставя новые опыты; но опыты оказались безрезультатными, а Пастер после них так тяжко заболел, что вынужден был бросить затеянную работу.
Как-то один врач сказал Пастеру:
— Я обратил внимание на любопытное обстоятельство — ваши предохранительные прививки против бешенства отлично действуют на эпилептиков. Наблюдений у меня, правда, мало, но те несколько случаев, которые я видел, убеждают: что-то есть в вашей вакцине, что предохраняет от припадков падучей болезни.
Пастер сразу же ухватился за новую идею: начал изучать падучую, пытался лечить ее прививками мозговой эмульсии. Но вскоре убедился, что случаи, которые наблюдал врач, у него не повторяются. Он нервничал, терял нить рассуждений, не мог понять, в чем заключается секрет. И в конце концов пришел к убеждению, что ему уже ничего не открыть и ничего не придумать нового.
Да, трудно свыкнуться с мыслью, что ты выбыл из строя… Напрасно окружающие уверяли Пастера, что он сделал для науки больше, чем в состоянии сделать один человек, напрасно утверждали, что он может теперь отдыхать со спокойной совестью. Что-то важное выпало из его бытия, и жизнь утратила свой интерес. Все последующие годы он считал себя прозябающим, бесполезным стариком, обузой для близких и родных, никчемным человеком.
Теперь он ограничивался тем, что наблюдал за работой своих многочисленных сотрудников, получая искреннее удовлетворение, когда они по-старому советовались с ним.
Много радости доставляли ему работы Мечникова. Приятно было сознавать, что он не ошибся, предоставив русскому ученому возможность развернуть свой дар в Институте Пастера, и что русский этот оказался необыкновенно талантливым и упорным.
Он часто спускался в лабораторию Мечникова, расспрашивал о занятиях, проводил там иногда по нескольку часов, наблюдая за кипучей деятельностью Ильи Ильича, его русских и иностранных учеников и помощников. Лаборатория эта походила на веселый салон, где можно было услышать мелодии Моцарта или Бетховена, напеваемые Мечниковым, декламацию отрывков из «Фауста» Гёте или вполне квалифицированный спор о достоинствах и недостатках того или иного художника, затеваемый женой Мечникова — Ольгой Николаевной.
Здесь Пастер на время отвлекался от грустных мыслей и невольно поддавался царившему оживлению. Это оживление, однако, не мешало Илье Ильичу заниматься делом. Экспериментальная работа не прекращалась ни на минуту — этому не могли помешать ни любовь к музыке и литературе, ни огромное стечение молодых ученых, ехавших к нему со всего света.
Тут Пастер снова становился самим собой — неунывающим оптимистом, способным заразить своей уверенностью любого самого безнадежного скептика. Он с воодушевлением выслушивал рассказы о том, что намерены сделать или уже делают в лаборатории, и всячески старался поддержать надежду в этих самоотверженных людях.
Пастер радовался тому, что Мечников сдружился с двумя его любимыми учениками — Дюкло, вице- директором института, и Ру — фактическим его руководителем. Исполнилась его давнишняя мечта о содружестве русской и французской наук, начатом в его институте с его помощью, его сотрудниками.
Именно через Ру он передал свое приветствие, когда в октябре 1893 года в Париж приехали врачи русской эскадры, а сам Пастер был болен и не смог присутствовать на устроенном в их честь банкете.
«Дорогой доктор Ру, мой друг и помощник! Передайте собравшимся на банкете русско-французским медикам мои искреннейшие сожаления и глубочайшие извинения в том, что я не могу быть среди них. Я был бы счастлив, если бы мог лично сказать в этот великий момент общего единения, что наука и медицина французов и русских связаны тесными узами, какие бывают между друзьями в первые, самые лучшие часы сближения»[4].
Пастер частенько теперь вынужден был не выходить из дому, здоровье его с каждым днем медленно, но неуклонно ухудшалось. Но он по-прежнему ежедневно отправлялся в отдел по изучению бешенства, приходил задолго до того, как начинались прививки, сам следил за приготовлением вакцины, беседовал с больными, ласкал детей.
Он старался насытить свое время полезной деятельностью и бывал рад, когда ему можно было выйти на люди, присутствовать на каком-нибудь торжестве, встретиться с молодежью.
Он был по-настоящему счастлив, когда студенты Сорбонны пригласили его на открытие нового здания. И до слез растроган, когда вскоре после этого на улице Дюто, возле его института, остановилась колонна студентов с развевающимися знаменами. Он вышел навстречу демонстрации, прижимая руку к неровно бьющемуся сердцу.
— В ваших руках, дорогой учитель, — сказал ему председатель студенческой ассоциации Парижа, — наука занимается исключительно врачеванием человечества. Поэтому в создании Института Пастера приняли участие все цивилизованные нации. Поэтому студенты всех стран пришли приветствовать вас сегодня…
Когда в Алэ открывали памятник Жану-Батисту Дюма, Пастер собрался ехать гуда. Чувствовал он себя в те дни прескверно, мучили головные боли, лицо приняло землистый оттенок. На него жалко было смотреть. Но никакие уговоры жены, детей, друзей не могли тут ничего поделать.
— Я жив, значит должен быть там, — сказал Пастер и отправился в Алэ.
Он вернулся оттуда едва держась на ногах и тотчас же слег. У него случилось небольшое мозговое кровоизлияние, уже не первое и — увы! — не последнее. Но всякий раз какое-нибудь событие поднимало его с постели, вливало на время силы, и он снова оживал, чтобы через несколько дней или недель опять почувствовать себя больным и обессиленным.
Утешением были для него письма. Они шли со всех концов земли, и он с ангельским терпением отвечал на них. Наука так долго была беременна микробиологией, что теперь, когда она, наконец, разродилась ею, эта новая отрасль медицины развивалась с поразительной быстротой и энергичностью. Микробиологией занимались везде, и трудно было уследить за ее успехами. Пастеру помогали его верные друзья — Ру, Дюкло, Мечников. Часто, когда к нему обращался кто-нибудь из посетителей с вопросом, на который он сам не в состоянии был ответить, он отсылал к этим троим и был спокоен — от них-то человек получит исчерпывающие сведения.
Вечера он проводил вдвоем с мадам Пастер. Она читала ему стихи и романы; но больше всего Пастер любил мемуарную литературу.
В один такой тихий вечер чтение было прервано приходом Мечникова.
— Я принес приятную новость, — весело сказал Илья Ильич, — вам собираются устроить грандиозное чествование по поводу вашего семидесятилетия.
Пастер оживился и растроганно произнес:
— Я рад. Что еще остается нам, немощным старцам, как не радоваться, что тебя не забыли и всё еще любят…
Чествование действительно было грандиозным.
В огромном зале Сорбонны не хватало мест. Галерея, все кресла, проходы были переполнены. Представители разных наук со всего цивилизованного мира приехали в этот день, 27 декабря 1892 года, приветствовать великого человека. Студенты, учащиеся лицеев и школ стояли густой толпой. Представители всех пяти Академий Франции, всех ее обществ и учреждений, все ученые, когда-либо работавшие у Пастера, все его нынешние сотрудники и ученики с волнением ждали прихода юбиляра.
Сильно хромая на левую ногу, вошел он под руку с президентом Французской республики. Оркестр заиграл торжественный марш, и медленно прошествовал полководец науки Пастер через весь зал к маленькому столу, на котором делегаты из разных стран складывали свои адреса.
Пастер посмотрел на этот столик, и ему бросились в глаза среди многочисленных папок те, на которых стояли русские, знакомые по начертанию буквы. Шестьдесят приветствий прислали из России: от
