надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьёзно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война — это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почётное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны — убийство, орудия войны — шпионство, измена и поощрение её, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия — отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на это — это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которых число ещё прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как Бог оттуда смотрит и слушает их!»
Вот краса и гордость классической русской интеллигенции — офицер. Носитель передовой мысли и знаний тех времён — артиллерийский офицер. Гений литературы, «матёрый человечище» — Лев Толстой. И его выводы. Война не игрушка! Это «самое гадкое дело в жизни». Никаких правил. Пленных не брать. Врага бить картечью, штыками, дубинами до тех пор, пока какой-нибудь сошедший с ума от холода и голода бедняга Жан не начнёт есть окоченевший труп своего товарища Поля. И «надо принимать строго и серьёзно эту страшную необходимость».
«Если враг не сдаётся — его уничтожают», — сказал другой гений литературы, М. Горький. Нет. Даже если враг сдаётся, то его всё равно уничтожают. Потому что «пушки не могут воевать с идеями».
Почему же мы возмущаемся жестокому отношению разных агрессоров к военнопленным и к мирному населению? К каким законам можно апеллировать на человеческой бойне, которая называется войной? Войной на уничтожение.
«Тысячи людских самолюбий успели оскорбиться, тысячи успели удовлетвориться, надуться, тысячи — успокоиться в объятиях смерти. Сколько звёздочек надето, сколько снято, сколько Анн, Владимиров (
…А вопрос, не решённый дипломатами, ещё меньше решается порохом и кровью. Мне часто приходила странная мысль: что, ежели бы одна воюющая сторона предложила другой — выслать из каждой армии по одному солдату? Желание могло бы показаться странным, но отчего не исполнить его? Потом выслать другого, с каждой стороны, потом третьего, четвёртого и т. д., до тех пор, пока осталось бы по одному солдату в каждой армии (предполагая, что армии равносильны и что количество было бы заменяемо качеством). И тогда, ежели уже действительно сложные политические вопросы, между разумными представителями разумных созданий, должны решаться дракой, пускай бы подрались эти два солдата, — один бы осаждал город, другой бы защищал его.
Это рассуждение кажется парадоксом, но оно верно. Действительно, какая бы была разница между одним русским, воюющим против одного представителя союзников, и между восемьюдесятью тысячами воюющих против восьмидесяти тысяч? Отчего не сто тридцать пять тысяч против ста тридцати пяти тысяч? Отчего не двадцать против двадцати? Отчего не один против одного? Никак одно не логичнее другого. Последнее, напротив, гораздо логичнее, потому что человечнее. Одно из двух: или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать».
Не многие правители разделяли подобное мнение Л. Толстого. С удивлением для себя я обнаружил, что в основном это были монархи-полководцы: Густав-Адольф, Фридрих Великий, Наполеон. Впрочем, это вполне логично. Кому как не им знать, насколько уродливой бывает война.
Фридрих Великий писал: «…Каждая война сама по себе так плодовита несчастьями, успех её так неверен, а последствия до того пагубны для страны, что государи должны зрело и долго обдумывать своё намерение, прежде чем берутся за меч. Я уверен, если бы монархи могли видеть хоть приблизительную картину бедствий, причиняемых стране и народу самой ничтожной войной, они бы внутренне содрогнулись. Но воображение их не в силах нарисовать им во всей наготе страданий, которых они никогда не знали и против которых обеспечены своим саном. Могут ли они, например, почувствовать тягость налогов, которые угнетают народ? Горе семейств, когда у них отнимают молодых людей в рекруты? Страдания от заразительных болезней, опустошающих войска? Все ужасы битв или осады? Отчаяние раненых, которых лишают не жизни, но членов, служивших им единственным орудием к пропитанию? Горесть сирот, потерявших родителей, и вдов, оставшихся без опоры? Могут ли они, наконец, взвесить всю важность потери столь многих для отечества людей, которых коса войны преждевременно снимает с лица земли? Война, по моему мнению, потому только неизбежна, что нет присутственного места для разбора несогласия государей!»
Император Павел I считал, что монархи свои разногласия должны решать дуэлью друг с другом, не втягивая в это свои армии и народы. И был за это поднят на смех дворами «просвещённой» Европы.
Нас часто сбивают с толку высказывания великих умов и общепризнанных авторитетов, восхваляющих войну, и мы впадаем в заблуждение, не разобравшись в сути сказанного.
Фридрих Ницше однажды сказал: «Я советую вам не труд, а войну… Вы должны приветствовать мир как средство к новым войнам и предпочесть короткий мир длительному… Вы говорите, что хорошая цель оправдывает войну, я же говорю вам: хорошая война оправдывает всё остальное… Чтобы испытание было решающим, война должна вестись со всей беспощадностью…»
Я долго думал, что же натолкнуло философа на столь людоедскую мысль. Ответ я нашёл у биографа Ницше — Д. Гелеви.
«Поступление на военную службу сопровождалось в то время ныне упразднённой торжественностью. Ницше находит даже здоровой и красивой перемену учебников и словарей на лошадь и, сев на неё, делается хорошим артиллеристом, своего рода аскетом для служения родине…
„Солдатская жизнь не особенно удобна, — пишет он, — но она, пожалуй, даже полезна, если её попробовать в качестве 'entrements'. В ней есть постоянный призыв к энергии, которая особенно хороша, как противоядие против парализующего людей скептицизма, действие которого мы наблюдали вместе с тобой. В казарме узнаёшь свой собственный характер, в ней научаешься приспособляться к чужим людям, в большинстве случаев очень грубым. До сих пор все относятся ко мне, по-видимому, доброжелательно, начиная от капитана до простого солдата, к тому же все свои обязанности я исполняю усердно и с интересом. Разве можно не гордиться, если среди 30 рекрутов получаешь отличие как лучший кавалерист? По-моему, это лучше, чем получение диплома по филологии (…)
…Как ужасный гром грома, воспринимаю я известие об объявлении франко-прусской войны; точно какой-то ужасный демон обрушивается на всю нашу вековую культуру. Что будет с нами?
Друг мой, милый друг, ещё раз приходится нам переживать сумерки мира. Что значат теперь все наши желания! Может быть, мы присутствуем при начале конца? Какая пустыня кругом…“
Как плохо Ницше знал самого себя! Он был ещё слишком молод, слишком предан своей нации, чтобы созерцать эту грозную драму в качестве простого зрителя (…)
Тем временем германская армия переходит через Рейн и одерживает первые победы. Фр. Ницше не без волнения прислушивается к этим известиям. Мысль о великих делах, в которых он принимает участие, об опасностях, которым он лично не подвергается, расстраивает правильный ход его умственных занятий…
Мало-помалу обнаруживается и самое волнение, охватившее его душу. „Как я стыжусь моей праздности, которой я предаюсь в тот момент, когда мог бы применить к делу мои артиллерийские познания. Само собой разумеется, я готов и на решительный шаг, если дела примут дурной оборот. Вы знаете, все кильские студенты в порыве энтузиазма записались добровольцами“… 7 августа он читает в Утренней Газете телеграммы из „Woerth“: „Немецкие войска победили, потери громадны“. Ницше не был больше в состоянии оставаться в своём уединении; он возвращается в Базель, хлопочет и добивается разрешения швейцарских властей на поступление в санитарный отряд и тотчас же едет в Германию, чтобы немедленно принять участие в манящих его к себе военных действиях.
Он проезжает через завоёванный немцами Эльзас, видит братские могилы Виссембурга и Верта и останавливается в объятом пламенем Страсбурге, зарево которого покрывает весь горизонт. Оттуда через
