дѣть? Ахъ, вы, головы умныя!
Дёма оправился отъ своего смущенія и опять разсѣянно глядѣлъ и слушалъ, — ему было все равно. Но въ свою очередь сходъ былъ пораженъ, такъ что перекрестнаго допроса какъ будто и не было. Дема взялъ годовой паспортъ, деньги за него уплатилъ куда же ему, въ самомъ дѣлѣ, дѣть его? Зная цѣну деньгамъ, парашкинцы стали въ тупикъ и замолчали въ полнѣйшемъ недоумѣніи.
— Пашпортомъ ты не тыкай, бери его и ступай съ Богомъ. A только душу плати.
Говорить о дѣлѣ Дёмы дальше не представлялось уже надобности; все было переговорено. Да и надоѣло всѣмъ. Эти исторіи повторялись въ послѣднее время очень часто и, кромѣ тупого озлобленія, ничего не приносили парашкинцамъ… Что возьмешь съ Дёмы? Если онъ и въ деревнѣ останется — это все равно, еще бѣду какую-нибудь сдѣлаетъ. Притомъ, каждый на сходѣ понималъ, что, можетъ быть, завтра и онъ очутится въ такомъ положеніи, когда взять съ него будетъ нечего.
— Погляжу я, съ тебя теперь ни шерсти, ни молока не получишь. Козелъ ты и есть! — вздумалъ кто-то пошутить на сходѣ надъ Дёмой, но балагуру никто не сочувствовалъ.
Поболтавъ еще о разныхъ разностяхъ, не идущихъ къ дѣ.лу, парашкинцы рѣшили: просьбу Дёмину уважить, надѣлъ съ него снять, оставивъ за нимъ только полдуши. Дема также больше не артачился: занятый послѣзавтрашнею отправкой, онъ согласился платить полдуши.
Сходъ послѣ этого скоро разошелся. На всѣхъ собравшяхся легло что-то тяжелое и неопредѣденное, какъ кошмаръ, и разогнало ихъ; каждый желалъ поскорѣе убраться къ себѣ.
Рѣдко парашкинцы находились въ такомъ гнетущемъ настроеніи; по большей части каждый шелъ на сходъ съ тайнымъ желаніемъ стряхнуть съ себя обыденныя мерзости. На этотъ разъ, однако, дѣло было иначе, — парашкинцы торопились разойтись. Имъ было противно присутствовать на сходѣ, говорить безъ толку и глядѣть другъ на друга. Ничего они не могли рѣшить, — зачѣмъ же и шумѣть безъ пути? На лицахъ другъ друга они видѣли безпомощность и уныніе, — къ чему же и собираться вмѣстѣ?
Ежели всѣ разбѣгутся, то кто же станетъ платить? Вопросъ нелѣпый, но парашкинцы все-таки ломали надъ нимъ свои худыя головы. Не оттого, что каждый изъ нихъ непрелѣнно горѣлъ желаніемъ платить, но оттого, что передъ каждымъ изъ нихъ мелькала щемящая душу мысль — бѣжатъ изъ насиженнаго мѣста. Это дѣло будущаго, но оно мучило парашкинцевъ въ настоящемъ.
Щемящая душу мысль вовсе не была вымышлена. Парашкинцамъ ихъ же однодеревенцы доставляли ежегодный примѣръ того, какъ люди бѣгутъ, куда бѣгутъ. Число парашкинскихъ бродягъ все болѣе и болѣе увеличивалось; образовался особенный кочевой классъ, который только- что числился на міру, а жилъ уже другою жизнью. Вотъ Климъ Дальній, Петръ Безпаловъ, Семенъ Бѣлый… да ихъ не перечтешь всѣхъ! Каждый парашкинецъ поэтому понималъ, что если онъ нынче сидитъ твердо на мѣстѣ, то это совсѣмъ не значитъ, что онъ и завтра здѣсь будетъ сидѣть, — сидитъ онъ на мѣстѣ по произволенію Божію, а пройдетъ годъ, смахнутъ его съ мѣста, и онъ быстро войдетъ въ число 'кочевыхъ' народовъ.
По опыту парашкинцы знали, что нынче человѣкъ легко или, правильнѣе сказать, внезапно покидаетъ насиженное мѣсто. Онъ нынче здѣсь, а на слѣдующій годъ уже за тысячу верстъ, откуда пишетъ оглушительное письмо, что онъ платить больше не можетъ и не будетъ. Разъ же онъ выскочилъ изъ своего мѣста, онъ рѣдко возвращается обратно, онъ такъ и остается въ числѣ 'кочевыхъ народовъ'. Бывали-ли прежде такіе случаи? Слыхано-ли было когда-нибудь, чтобы парашкинцы только и думали, какъ бы наплевать другъ на друга и разбѣжаться въ разныя стороны? Не бывало этого, и парашкинцы объ этомъ не слыхали.
Тогда ихъ гнали съ насиженняго мѣста, а они возвращались назадъ; ихъ столкнутъ, а глядишь — они опять лѣзутъ въ то мѣсто, откуда ихъ вытурили.
Прошло это время. Нынче парашкинецъ бѣжитъ, не думая возвращаться; онъ радъ, что выбрался подобру, поздорову. Онъ часто уходить затѣмъ, чтобы только уйти, провалиться. Ему тошно оставаться дома, въ деревнѣ ему нуженъ какой-нибудь выходъ, хоть вродѣ проруби, какую дѣлаютъ зимой для ловли задыхающейся рыбы…
-
Уходя со схода, Дёма немедленно забылъ, что тамъ происходило. Онъ сталъ соображатъ, на какія средства ему отправляться. Деньги у него были, но въ такомъ количествѣ, которое достаточно было лишь на то, чтобы впроголодь добраться до мѣста заработковъ, до новостроющейся желѣзной дороги. A какъ безъ всего оставить хозяйку и мать?
Вспомнивъ свои домашнія дѣла, Дёма сразу осовѣлъ. Былъ уже вечеръ; покрапывалъ мелкій дождь; дѣлалось темно. Дёма только еще больше опустился, разсѣянно шлепая по улицѣ къ дому.
Съ тѣмь же чувствомъ подавленности онъ и въ избу свою вошелъ. Мать его, Иваниха, собиралась ужинать и предложила ему поѣсть.
— Ужинать-то будешь? — басомъ спросила она.
Дёма хотѣлъ отвѣчать обыкновеннымъ своимъ: 'да кто знаетъ?'… но вовремя оообразидъ, что въ данномъ случаѣ отвѣчать такъ нельзя.
— Чтой-то не хочется, — разсѣянно выговорилъ онъ и и сѣлъ на лавку возлѣ изголовья жены. Устремивъ пристальный взглядъ на нее, почувствовалъ, какъ все въ немъ заныло.
Онъ взглядывалъ поперемѣнно то на больную жену, то на мать. Иваниха, не сказавъ больше ни слова, сѣла къ столу. Она вытерла ложку, похожую на ковшъ, о фартукъ и принялась ѣсть. Въ избѣ моментально запахло протухлою капустой. Но Иваниха не чувствовала этого; она была занята. Хлѣбъ, который она кусала, разваливался и крошки его сыпались ей на колѣни. Иваниха постоянно подбирала ихъ въ горсть и ссыпала въ роть; точно также она дѣлала и съ тѣми кусочками, которые валились на столъ. Иначе было нельзя: хлѣбъ состоялъ изъ муки, мякины и земли, и разваливался.
На столѣ, возлѣ незанятой ложки, лежало еще нѣсколько сухарей. Это были камни, но они содержали чистый черный хлѣбъ и потому Иваниха ихъ не трогала. Дёма понядъ, что это она для него припасла, для гостя.
Дёма ваглядывалъ на Иваниху и нылъ; взглядывалъ на жену и также нылъ. И каждый разъ, какъ онъ появлялся
Настасья, хозяйка Дёмы, лежала на кровати въ углу и неслышно дышала. Повидимому, она спала, хотя вѣки ея были полуоткрыты. Она была покрыта разною рванью; только лицо ея оставалось наружи. Странное это было лицо! Такихъ лицъ нѣтъ въ дереввѣ. Блѣдное, небольшое, нѣжное, оно рѣзко противорѣчило и рвани, лежавшей въ безпорядкѣ на кровати, и грязному виду всей избы, и ея 'жилому' запаху. Какая-то печать хрупкости лежала на лицѣ Насти, дѣлая черты ея мягкими. Высунувшаяся изъ-подъ лохмотьевъ рука довершала впечатлѣніе; рука эта была маленькая, худая и прозрачная. Такъ измѣнила Настю болѣзнь, смывъ съ ея лица загаръ, а съ рукъ коросты и мозоли.
Дёма посидѣлъ у изголовья жены и перешелъ на другую лавку; посидѣлъ тамъ немного и всталх. Потомъ остановился посреди избы и къ чему-то проговорилъ: 'Ишь какой дождъ!', ни къ кому собственно не обращяясь. Онъ не находилъ мѣста. Успокоился онъ только тогда, когда сѣлъ неожиданно на порогъ и положилъ руки на колѣни. Порогь ему очень понравился, и онъ долго на немъ сидѣлъ. Здѣсь же его засталъ и вопросъ Иванихи, которая все еще ужинала.
— Отдалъ душу-то? — обратилась она къ сыну, не повышая ни на одну ноту обычнаго своего баса.
— А?
Это откликнулся Дема. Иваниха не обидѣлась и не возмутилась. Она только помолчала.
— Душу-то, говорю, отдалъ? — пробасила она во второй разъ.
