'Весь… эк сказала!' Но это были только слова, праздные слова, явившиеся потому, что мысли Миная спутались и говорить ему больше было нечего. Он наконец спустил ногу с приступка, надел сапоги, полушубок, сел, положил руки на колени и бессмысленно вперил глаза в пространство, переводя их по временам на Федосью. Семья была вся в сборе, но никто ничего не говорил.
Идти за хлебом ему было некуда, он везде задолжал. Много побрал он и из 'магазеи'. Просить у кого- нибудь из своих стыдно и невозможно. Он много похватал мешков у барина, все под летнюю работу. Толкнуться ему еще раз к барину невозможно — не поверит. Минай продал все будущее лето, почти ни одного дня не осталось свободного. А что касается Епишки, то как теперь к нему пристроиться? Прогонит, непременно прогонит. Должен он ему много, ругает его здорово, ну, и не даст он, ни за что не даст.
И уйти невозможно было Минаю. Если бы он ушел на заработки теперь, то позади его осталась бы семья, которая помирает. Покинуть ее нельзя. Притом раз он уйдет, это значит уже навсегда провалится; семья его тогда разбредется, хозяйство пропадет, и он будет один болтаться по свету, как старый волк. На Миная вдруг напала такая тоска, что он не знал, что и делать с собой.
В этот вечер Минай никуда не пошел. Он разделся, залез на полати и всю ночь пролежал, чувствуя, что тоска поедом его ест.
Прошел следующий день. Минаю совестно было взглянуть на кого-нибудь из домашних. 'Какой ты такой отец есть?' — спрашивал он себя и находил, что он плохой отец. Он толкался в этот день в разные места, но отовсюду был выпровожен. Когда он воротился домой, то немедленно же, не глядя ни на кого, залез на печь и о чем-то рассуждал с собой, часто вслух.
Прошел еще один день. С утра Федосья жарко затопила печь и на всю деревню стучала горшками, показывая вид, что она стряпает; но из этого шума ровно ничего не вышло. Минай не выдержал и отправился к Епишке.
Епишка в это время жил на хуторе, отстоявшем от деревни версты на три. Вечер был холодный, морозный, и Минаю приходилось дорогою корчиться и по временам прятать свои руки за пазуху. Надежды получить хлеб было мало — Епишка был сердит на Миная. Минай даже старался совсем не верить в хороший исход просьбы; он ежеминутно твердил про себя: 'Не даст, ни за что не даст!' Отчаяние его было полное.
Но это отчаяние, граничащее с смертельным ужасом, неожиданно было выбито из головы его. Когда он подошел к воротам хутора, на него кинулась вся стая Епишкиных собак. Это все были жирные, откормленные псы, которые начали просто бесноваться вокруг Миная, оглушив его своим ревом. Минай с минуту стоял как вкопанный. Но, увидев, что псы вот-вот схватят его за глотку, он принялся обороняться, яростно размахивая руками. Он хватал снежные комья, ледяные сосульки, щепки, прутья и все это пускал в остервенившуюся свору. Во время борьбы у Миная слетела с головы шапка, псы немедленно подхватили и растерзали ее в клочья. Наконец ему удалось схватить длинный прут; им он и стал обороняться, с визгом размахивая его по воздуху.
— Что ты тут делаешь? — закричал Епишка, отгоняя псов.
— Ну собаки! — возразил Минай и растерянно смотрел на Епишку.
— Да что ты тут делаешь, пес?!
Минай оправился от ужаса, хотел, по привычке, снять шапку перед Епишкой, но только провел рукой по заиндевевшим волосам.
— За хлебом, Епифан Иваныч, пришел, за хлебцем… Сделай милость!
— За хлебцем! Вон какая ноне гордыня-то у нас! Бесстыжие твои глаза! А кто м-миня?.. — начал обычную свою речь Епишка.
— Веришь ли… хошь подыхать… сделай милость! — Минай говорил медленно и как будто задыхался.
— И шут с тобой! — с юмором заметил Епишка. — Нет, потоль только вы и смирны, поколь лопать нечего.
Епишка наконец сжалился над прозябшим Минаем и повел его в дом; к тому же ему приятно было видеть Миная таким смирным.
Епишка принадлежал к числу тех людей, для которых ровно ничего не стоит получить по морде, лишь бы заплатили за это. Сделка поэтому скоро была заключена; Минай соглашался на все и изъявил готовность работать на Епишку хоть все лето. Епишка, в восторге от сделки, напоил Миная чаем и взамен разорванной собаками шапки подарил ему другую, отчего и Минай, в свою очередь, немедленно повеселел и, уходя с хутора, 'покорно благодарил'.
Была уже ночь, когда Минай возвращался домой. Мороз был лютый. Но Минай ничего не чувствовал. Он пощупывал с довольством мешок, лежавший у него на спине, и рисовал себе картину того, как обрадуются Дунька, Яшка и Федосья хлебу. По обычаю, он пытался было засвистеть и если не привел в исполнение этого намерения, то потому лишь, что мороз слишком был лют. По временам, уставая, он снимал со спины мешок, садился возле него на снег и весело глядел. Небо было чистое, глубокое; выплыла луна; заблистали звезды, и Минай совсем повеселел. Он глядел на деревню, едва заметную по немногим огонькам, хлопал рукой по мешку, взглядывал на него и воображал, что и звезды, мигая, радуются вместе с ним его вымученной радостью.
Через две недели после этой сделки домашний скот, изба и все строения Минаева хозяйства были описаны и проданы за долги. Федосья вместе с Яшкой и Дунькой осталась на улице и стала думать о том, куда ей теперь деться, потому что Минай, уходя на заработки в одну из столиц, никаких инструкций на этот счет не оставил.
Минай утек из деревни за день до того момента, когда занятый им у Епишки мешок муки весь вышел, и так как исчезновению Миная предшествовали некоторые спешные и таинственные переговоры с Семенычем, выдавшим ему годовой паспорт, то понятно, что давать подробные инструкции семье ему и некогда было.
Через несколько месяцев он, однако, прислал письмо, где по-прежнему строил фантастические замки и выглядел беззаботным. Вот это письмо, писанное, очевидно, каким-нибудь 'земляком' в шинели и с красным носом:
'Любезной супруге моей, Федосье Назаровне, посылаю нижайший поклон до сырой земли и целую ее крепко; и еще любезному сыночку моему шлю нижайший поклон и мое родительское благословение, вовеки нерушимое; и еще любезной дочке моей, Авдотье Минаевне, низко, до сырой земли кланяюсь и посылаю мое родительское благословение нерушимо. Заказываю я ей, Федосье Назаровне, не тужить горько, а во всем полагаться на волю господню и милостивых чудотворцев; и пусть она дожидает меня. А ноне посылаю ей деньги и приказываю сказать ей, якобы больше у меня нету. Которые тут суммы на подати посылаю, и к тем касательства не иметь ей, а прямо отдать в волость; а Федосье Назаровне взять три целковых; а когда будут, то пошлю еще беспременно. И сказать ей еще: буду к той святой дома, и купим мы избу и станем жить семейственно, с нашими детками'.
Но эти фантастические надежды принесли мало пользы Федосье. С этих пор она не имела ни определенного местожительства, ни определенной еды. Яшка ходил то в батраках, то пастухом и сам едва пропитывался. Дунька жила в господском дворе в прислугах и очень мало помогала Федосье.
Федосья ходила из двора во двор и кое-как колотилась. Работала она много, еще больше прежнего, но толку из этого никакого не выходило.
Она еще более сделалась молчаливою. Когда какая-нибудь баба украдкой совала ей кусок хлеба, она не благодарила, а молча прятала милостыню, растерянно смотря в сторону. Лицо ее совсем сморщилось, и из-под платка выбивались пряди седых волос. Она все что-то шептала про себя; но ждала ли она Миная — неизвестно.
