Губы Чемодурова еле заметно искривились.
— А вы можете припомнить, что делали пятнадцатого октября три года тому назад? — спросил он. — Я не могу.
— Это был для вас исключительный день и должен был запомниться.
— Кажется, жил уже в Лиманском, — хмыкнул Чемодуров.
— А если точнее? — подал голос Коваль.
— Можете считать, что так.
— Вы сами в этом не уверены?
— Теперь вспомнил точно. Пятнадцатого октября я уже был в Лиманском, а не в Беляевке.
— Выходит, можно припомнить все и через три года, — не удержался Келеберда.
Коваль знал, что в результате нерадивости тогдашнего участкового инспектора установить, в какой день прибыла в Лиманское «медсестра Валя», теперь очень сложно — Чемодуров жил у Нюрки непрописанным. Оставалось разыскать документ, если таковой существует, о назначении его на работу и сверить даты. Столько набегает сразу вопросов: где паспорт Чемодурова, кто назначил его «медсестрой» в глухой сельский медпункт… Но все это не главное, все это потом… Нельзя топтаться на одном месте…
— Почему вы вдруг оставили Беляевку, уехали сюда и затеяли весь этот маскарад? У вас для этого были серьезные причины? — строго спросил Коваль.
Чемодуров покосился на него и глянул на Келеберду.
— Я должен ему отвечать?
— Да, — подтвердил тот. — Полковник Коваль все эти годы разыскивал вас.
Они решили с Дмитрием Ивановичем пока не касаться ночного нападения Чемодурова в лимане. Этот эпизод в конце концов не имел решающего значения, а протокол лишил бы Коваля, как пострадавшего, возможности принимать участие в дознании. Пусть Чемодуров не подозревает, что Коваль его признал, и теряется в догадках, почему милиция пришла в дом сторожихи.
— А-а-а, — Чемодуров, казалось, только теперь по-настоящему обратил внимание на Коваля. — Жалко, жалко, — протянул он, пристально вглядываясь в полковника, который был до сих пор для него лишь пенсионером-дачником. — Жалко, — повторил он, не объясняя смысла. Явно пожалел, что не утопил его в лимане.
В кабинете становилось все жарче. И не только от южного солнца, которое поднималось все выше и било в глаза.
Чемодуров морщил лоб. Словно обдумывал, как лучше отвязаться от настырных милиционеров. Коваль и Келеберда терпеливо ждали, будто предоставляя время для обдумывания ответа.
— Причины были. И серьезные, — наконец не выдержал молчания Чемодуров. — Но это мое личное дело.
— А вы поделитесь, и мы увидим, насколько они серьезные, — с легкой иронией в голосе предложил Коваль.
— Это мое личное дело, — повторил подозреваемый.
— В таком случае придется нам самим сказать. И молчание будет не в вашу пользу.
— Если все известно, — вздохнул Чемодуров, — чего же спрашивать… Понимаю… Это она… И здесь меня нашла…
— Кто «она»?
— Гулял с одной. Познакомился, когда учился в медицинском училище. Осенью сказала, ребенка ждет… жениться требовала… — Чемодуров выдавливал из себя слова, будто вспоминал забытые подробности. — Но у нее были и другие любовники. Я не дурак… Вообще, — вдруг оживился он, — по нынешним несправедливым законам мы женщинам выданы с головой… И я решил удрать, пока все перемелется…
— Как ее фамилия? Адрес? — спросил майор, записывая показания.
— Этого я вам не скажу. И не требуйте, если для вас что-нибудь значит женская честь.
«Он ко всему еще и большой нахал!» — подумал Коваль. И, увидев в глазах майора неприкрытое возмущение, улыбнулся: если для Келеберды похотливость подозреваемого была новинкой, то Коваль знал об этом, еще когда работал над беляевским делом Гуцу. Беседовал и с той девушкой, с которой встречался Чемодуров. Она не предъявляла никаких претензий и вскоре вышла замуж.
— Значит, в Беляевке растет ваш ребенок? — строго спросил Коваль.
— Не мой, не мой! — горячо возразил парень. — Я же говорил. Может, и не родился.
— Чего же было удирать, переходить на такое тяжелое, можно сказать, нелегальное положение?
— Родит… не родит, мой или не мой! Докажи, что ты не верблюд. Суд поверит ей, а не мне, — и плати восемнадцать лет. Я бы повесился от такой несправедливости!
— Да, несправедливость самая тяжкая обида для человека, — согласился Коваль и неожиданно спросил: — Куда вы, Чемодуров, дели свое ружье?
Огорошенный неожиданным вопросом, он вытаращился. Потом сухо сглотнул слюну, словно ему вдруг свело судорогой горло, и после паузы прохрипел:
— Какое еще ружье?
— Ваше… Из которого вы застрелили на Днестре Михайла Гуцу.
— Пятнадцатого октября днем, — вставил майор.
Чемодуров все еще не мог опомниться.
— Какого Гуцу? — наморщил он лоб и пожевал губами, как будто разговаривал сам с собой.
— Вы не знали такого в Беляевке?
— Впервые слышу…
— То, что ружье зарегистрировано на ваше имя, установлено, — сказал Коваль. — Баллистическая экспертиза подтвердила, что Гуцу убит именно из этого ружья. Картечь, хранившаяся у вас дома, идентична той, которая изъята из трупа. Все зафиксировано в документах этой папки. — Дмитрий Иванович подвинул к себе дело Чемодурова и положил на папку руку. — После того, как нашли ваше ружье. На дне протоки.
Чемодуров низко наклонил голову. Руки, которые до сих пор сравнительно спокойно лежали на коленях, соскользнули и повисли. Он сразу весь сник. Вспоминая преступления, вменявшиеся этому человеку, и его ночное нападение, которое до сих пор отдавалось болью во всем теле, Коваль не проявлял к нему, казалось бы, вполне оправданной злости. Сказывалась профессиональная привычка прятать глубоко собственные настроения, чтобы не утратить необходимой объективности и беспристрастности.
— У нас есть свидетель — гражданин Адаменко, который в тот день видел ваше преступление. Мы его сейчас вызвали на очную ставку.
…После того как Коваль показал Чемодурову фотографию его ружья, найденного в воде, особенно же после очной ставки с Адаменко, тот понял, что выкручиваться бесполезно.
— Он первый стрелял в меня, прицельно, — прошептал Чемодуров. — Вот и свидетель Адаменко подтверждает… Я сначала только в воздух выстрелил. Да, да… А потом, у меня это была необходимая оборона, — вдруг сообразил он и даже ободрился. — Второй раз я, конечно, стрельнул в его сторону. В ответ… А вы что хотели, чтобы он меня убил? Я не знаю, попал или нет, бросился удирать… Боялся, что прицелится как следует и будет мне хана… Но я не хотел убивать, честное слово! — Он смотрел умоляюще то на Келеберду, то на Коваля.
— Почему Гуцу стрелял в вас? — спросил Коваль.
— Гуцу забрал мои сети, а я требовал, чтобы он отдал назад, — захлебывался словами Чемодуров. — И начал стрелять… Я не стерпел и тоже выстрелил.
Кое-чему из слов Чемодурова, зная его импульсивный, своевольный характер, Коваль мог поверить.
— В котором часу произошла у вас стычка с Гуцу?
— Где-то около пяти…
— Экспертиза свидетельствует, что Гуцу жил еще несколько часов после вашего выстрела. Его можно было спасти…
— Я испугался, когда увидел, что он упал…
— А говорите, не знали, попали или нет.
— Я был сам не свой… Признаю, что стрелял, признаю, но…
