возликовал, услышав, как Берни Байерс передает по рации всем своим наблюдателям, чтобы спускались вниз. Сезон кончился. С кружкой кофе ходил я по двору, распевая: «Тук-тук-перетук, вот на травке бурундук». Вот он, бурундук мой, на камушке, в ярком, чистом, ветреном, солнечном воздухе, сидит столбиком, смотрит, в лапках какое-то зернышко, погрыз, ускакал, – безумный маленький повелитель своих владений. В сумерках с севера поднялась стена облаков.
«Бр-р-р,» – сказал я. И я пел: «Да, она была моей!» – имея в виду хижину, которая была моей все лето, и ветром ее не сдуло, и я сказал: «Проходи-проходи, то, что проходит сквозь все!» Шестьдесят закатов встретил и проводил я здесь, на перпендикулярной горе. Теперь видение свободы в вечности пребудет со мной навсегда. Бурундук юркнул за камень, и оттуда вылетела бабочка. Все очень просто. Птицы летали над хижиной, радуясь: на целую милю вниз простирались у них угодья сладкой голубики. В последний раз сходил я к ущелью Молнии, где стояла над самым обрывом маленькая уборная: шестьдесят дней подряд, в тумане ли, в лунном ли свете, под солнцем или во тьме ночной, я видел тут кривые деревца, растущие, казалось, прямо из скалы.
И вдруг мне почудилось, что я вижу там, в тумане, того самого китайского бродяжку, все с тем же бесстрастным выражением на морщинистом лице. Это был не тот, что в жизни, Джефи рюкзаков, занятий буддизмом и веселых вечеринок на Корте-Мадера, но другой, более настоящий, чем в жизни, Джефи моих снов, и он стоял и молчал. «Прочь, воры духа!» – крикнул он в провалы невероятных Каскадов. Это он, Джефи, посоветовал мне приехать сюда, а теперь, находясь за семь тысяч миль отсюда, в Японии, и откликаясь там на колокол медитации (небольшой колокольчик, который он позже прислал моей матери в посылке, просто в подарок, за то, что она моя мать), – мерещился мне здесь, на пике Заброшенности, возле старых кривых высокогорных деревьев, как подтверждение и оправдание всего этого. «Джефи, – сказал я вслух, – я не знаю, когда мы с тобой встретимся, не знаю, что будет дальше, но Заброшенность, Заброшенность, сколь многим я ей обязан, вечное спасибо тебе, что направил меня сюда, где я столькому научился. Предстоит печаль возвращения в города, я стал на два месяца старше, а там все это, человеческое, бары, комические шоу, упорная любовь, и все это вниз головой в пустоте, благослови их Бог, но Джефи, ведь мы-то с тобой знаем, мы знаем навеки, о вечно юные, о вечно рыдающие». Розовость небес отразилась в озере внизу, и я сказал: «Я люблю Тебя, Господи», и посмотрел в небо, и это было правдой. «Я полюбил Тебя, Господи. Заботься обо всех нас, так или иначе».
Детям и праведникам – все равно.
И, памятуя обычай Джефи преклонять колено и обращать маленькую молитву к покидаемому нами лагерю, будь то в Сьерре или в Марин-Каунти, и ту краткую благодарственную молитву, с которой он обратился к хижине на холме у Шона в день отплытия, – перед тем, как спускаться с горы с рюкзаком за спиной, я встал на одно колено и произнес: «Спасибо тебе, хижина». «Все ерунда», – добавил я с усмешкой, ибо знал, что и хижина, и гора поймут меня, – и уж тогда повернулся и пустился вниз по тропе, возвращаясь в мир.
Примечания
1
Так в тексте, видимо, ошибка автора; Гари Снайдер – имя прототипа Джефи Райдера (прим. перев.)
