— Майорша, значить, прибыла не в штанах, а, дура, при маникюре, едрить ее, и в юбке. Трап, ясное дело, вертикальный. Когда член боевого экипажа спускается по трапу с воли в центральный пост, то, значить, находящиеся в посту сперва видят его сапожища, потом пошлую задницу, а потом уже и всю головную часть. Струя вентиляционного воздуха задрала у дамочки юбчонку в аккурат на кудрявую башку. Ты вот, Викторыч, такое когда-нибудь в жизни наблюдал? А мы тогда в посту с полным удовольствием любовались ее подвязками, чулочками и розовыми трусиками. Секунд двадцать любовались. Такое вот получилось явление Христа. Только, значить, женского роду. Секунд через тридцать мы узрели красную рожу майорши, которой вахтенный офицер по всей ихней дурацкой военно-морской форме представился. А уже на следующие сутки, значить, произошло обострение отношений с обеих сторон. Обострение началось в Баренцевом море, когда мы нырнули и шли на пятидесяти метрах. Тут-то майорша и начала взвешивать братков. И еще приказала, чтобы мы вешались в одних кальсонах. Вес-то кальсон был ей известен и она могла без всякого мозгового напряжения вычитать его из нашего живого веса. Так майорша объяснила. Но матросня считала, что тут зуб за зуб выходит: мы-то ее трусишки видели! Вот она и… Короче говоря, мы на дамочку записали зуб, потому что мужчина в кальсонах — это уже не мужчина, а какая-то камбала и унизительно для духа.
(Чтобы вы поняли дальнейший рассказ Фомы Фомича, необходимо сделать некоторое пояснение. В гальюнах на лодках существовало довольно хитрое устройство для продувки-промывки стульчака под определенным давлением: там и клапана, и манометры, и вентили разные. Сам гальюн чуть больше гроба, поставленного вертикально. Пипифакс обычно жестковатый — чаще всего старые номера «Крокодила» или «Огонька»).
— И вот на глубине пятидесяти метров, — продолжал Фома Фомич, возбуждаясь и подправляя пальцем нижнюю протезную челюсть, — дамочке вдруг приспичило, да, судя по всему, по большому делу. Командир отсека приказывает мне сопроводить майоршу в гальюн, где объяснить ей, стерве, всю подводную науку, значить, и технику. Ну, отдраиваю я стальную дверь, отворачиваю винтовой стопор, отдаю заглушки и вежливым жестом приглашаю майоршу перед собой. Она заходит. Я — за ней протискиваюсь, чтобы объяснить технику безопасности. Дамочка: «Вон отсюда! Как вы смеете?! Как вам не стыдно?! Вон!» Я по всей форме: «Вас понял»! Есть вон отсюдова, товарищ майор медицинской службы!» И нормально выкатился, а она задраилась на все запоры. Которые, кстати, снаружи из отсека отдраивать-то вовсе невозможно. Десять, двадцать, тридцать минут проходит — ни она обратно не вылазит, ни звуков из гроба никаких. Старший лейтенант — командир отсека начинает в панику впадать: матросня-то, значить, уже покидает боевые посты и в очередь к гальюну становится, мучительные рожи корчит: мол, приспичило им всем разом, и так до зарезу, что вахту не только кончить, но и стоять уже не могут — как в знаменитой песне поется. Командир отсека аварийной скобой в стальную гальюнную дверь лупит — ни тебе привета, ни ответа. А может, ее там затопило к ядрене фене? Старлей старпома вызвал, тот говорит, что на такой чрезвычайный случай в инструкции ничего нет, и вызывает командира лодки… Короче говоря, командир тоже вокруг гальюна покрутился и ничего не придумал, кроме как продуваться и всплывать посреди штормового Баренцева моря: чтобы можно было автоген применить и майоршу из гальюна вырезать. А когда наконец вырезали, тут, Викторыч, ни пером описать, ни в сказке сказать. Бедолага вместо давления в фановую магистраль открыла вентиль противодавления. Сидит наша взвешивательница на стульчаке, от слез опухла и весь ейный перманент насквозь и глубже пропитан мельчайшей распыленной под пятью атмосферами фановой дрянью. И еще нам кулачком грозит, ядрить ее, дуру, в корень. Ну, ясное дело, автономный паек нам урезали уже через неделю и ровно в два раза. С тех пор и до самого коммунистического путча я китайскую консервированную курицу только в моменты исторических дат видел… Значить, Викторыч, есть все-таки области технической деятельности, где бы женщин лучше вовсе не было. Имею в виду космос. Хотя, правда, моя супруга, например, лет через тридцать после приобретения первого телевизора все-таки научилась его включать…
— А выключать? — поинтересовался я у Фомы Фомича.
— Тут, врать не буду, дела у ей все еще хреновые. А вообще-то, Викторыч, раскиселил ты меня своими воспоминаниями.
— Вроде бы я, Фома Фомич, ничего и не вспоминал.
— Вот, вот. Я и говорю, что в честь трехсот годков нашего героического флота и святого великомученика Севастополя надраться придется под самую завязку, несмотря даже на радикулит в спине и боли в брюхе…
Виктор Конецкий. Живопись
