Темнокожий человек (как Верджил наконец заставил себя думать о нем) отвел пистолет от его головы и погладил по плечу.
— Спасибо... — произнес он прочувствованно. — Извини, не разобрал, как тебя кличут.
— Верджил.
— Ну, спасибо, Верджил, — и он снова приложил Госсарда по голове рукояткой пистолета. — Ты классный парень.
* * *Под черным дубом поставили старый «линкольн». Рядом с ним остановился красный грузовик, и трое мужчин в капюшонах спустились из кузова, толкая чернокожего перед собой. Он упал ничком, лицом в грязь. Сильные руки рывком поставили его на ноги, и он уставился в дыры, проделанные в наволочках сигаретами. Он чувствовал запах дешевого спиртного.
Дешевого спиртного и бензина.
Его звали Эррол Рич, хотя ни камня, ни креста не появится на месте его упокоения. С того самого момента, как его вытащили из материнского дома под причитания матери и сестренки, он перестал существовать. А сейчас все следы его физического присутствия на этой земле будут стерты, останутся только воспоминания в памяти любивших его. И воспоминания о том, как он умирал у тех, кто собрался здесь этой ночью.
И почему он оказался здесь? Ему предстоит сгореть, потому что он отказался пресмыкаться, отказался преклонить колени, за неуважение к «лучшим» мира сего.
Ему предстоит умереть за разбитое стекло.
Он вел свой старый грузовичок, старый грузовик с потрескавшимся стеклом и облезшей краской, когда раздалось:
— Эй, ниггер!
И затем стекло разлетелось перед ним, осколки порезали лицо, руки, и что-то ударило его в переносицу. Он затормозил, чувствуя на себе запах разлившейся жидкости. На коленях лежал треснувший кувшин, из него вытекали остатки содержимого, проливаясь на его брюки, на сиденье.
Моча. Они втроем наполнили его и швырнули ему в лобовое стекло. Он отер лицо, рукава стали влажными от крови. Он посмотрел на троицу, стоящую у дороги, в нескольких шагах от бара.
— Кто бросил? — спросил он. Никто не ответил, но в глубине души они испугались. Эррол Рич был сильным, крепким парнем. Они думали, что он утрется и поедет себе дальше, а не станет останавливаться и выяснять отношения.
— Это ты швырнул, Малыш Том? — Эррол остановился напротив Тома Раджа, владельца бара, но тот отвел взгляд. — Потому что, если ты это сделал, то лучше скажи сейчас, не то я спалю твой дерьмовый сарай до земли.
И снова не последовало ответа. Тогда Эррол Рич, который никогда не терял выдержки, подписал себе смертный приговор: он вытащил из кузова доску и пошел на компанию мужчин. Они отпрянули, думая, что он нападет на них, но вместо этого он бросил ее, трехфутовую доску, в окно бара Малыша Тома, сел за руль грузовика и уехал.
А сейчас Эрролу Ричу предстояло умереть за кусок дешевого стекла, и весь город собрался поглазеть на это «аутодафе». Он взглянул на них, этих богобоязненных людей, на этих сыновей и дочерей земли Божьей, и почувствовал на себе жар их ненависти, как предощущение надвигающегося жара пламени.
'Я чинил разные вещи, — подумал он. — Я брал испорченную вещь и делал ее нормальной'.
Мысли приходили в голову ниоткуда. Он пытался не обращать на них внимания, но они не давали покоя.
«У меня был дар. Я мог взять двигатель, радиоприемник, телевизор и починить их. Я не читал инструкцию, никогда не обучался специально тому, как это делать. У меня просто был дар, и скоро он исчезнет. Вместе со мной».
Он взглянул на толпу, на выжидательные лица. Вот подросток лет четырнадцати, его глаза горят от возбуждения. Эррол узнал его и мужчину рядом с ним. Мужчина приносил ему в починку радиоприемник и очень переживал, успеет ли Эррол починить его до начала скачек, — очень уж хотел послушать репортаж. Эррол справился, и мужчина поблагодарил его, заплатив доллар сверх договоренного за то, что Эррол так постарался для него.
Мужчина заметил, что Эррол смотрит на него, и отвел взгляд. Ему никто не поможет, для него не будет снисхождения от этих людей. Ему предстоит умереть за разбитое стекло, а они найдут кого- нибудь еще, кто будет чинить их двигатели и радиоприемники, хотя и не так хорошо и не так дешево.
Ему связали ноги, заставили впрыгнуть в «линкольн». Они потащили его на крышу, эти люди в масках, и они повязали веревку вокруг его шеи, когда он упал на колени. Он увидел татуировку на руке самого крупного из них: ангелы держали знамя, и на нем было слово «Кэтлин». Руки натянули веревку. По голове потек бензин, и он поежился.
Потом он поднял голову и произнес свои последние слова на этой земле.
— Не сжигайте меня, — попросил он. Он примирился со своей смертью, с неизбежностью своей кончины этой ночью, но не хотел гореть.
«Пожалуйста, Господи, не дай им сжечь меня!»
Мужик с татуировкой плеснул остатки бензина в глаза Эрролу, ослепив его. Потом спрыгнул на землю.
Эррол Рич начал молиться.
* * *
Невысокий белый вошел в бар первым. Устоявшийся кислый запах пролитого пива висел в воздухе. На полу пыль и окурки громоздились кучками вокруг стойки, куда их заметали, но не убирали. На столе выделялись почерневшие круги в тех местах, куда тысячу раз ставили кружки. Оранжевая краска на стенах горела, как воспаленная кожа. Картин не было, самые обшарпанные места прикрывали рекламные постеры с логотипами фирм — производителей пива.
Бар был совсем небольшой, где-то тридцать на пятнадцать футов. Стойка, по форме напоминающая лезвие конька, располагалась слева, изогнутым концом ближе к двери. С противоположной ее стороны находились небольшой офис и помещение склада. Туалеты размещались позади, рядом с черным ходом. Напротив четырех кабинок с правой стороны стояла пара круглых столов.
За стойкой сидели два белых мужчины и еще один на месте бармена. Всем им на вид было около шестидесяти. Те, что сидели за стойкой, были одеты с небрежностью сезонных работников: дешевые джинсы, на головах — поношенные бейсболки, из-под помятых хлопчатобумажных рубашек выглядывали такие же мятые футболки. У одного из них на поясе висел длинный нож, у другого под рубашкой угадывались очертания пистолета.
Глядя на бармена можно было предположить, что когда-то он был крепким парнем. В его плечах, грудной клетке, руках чувствовалась сила, задавленная слоем жира, а бугры на груди обвисли, как у старухи. Под мышками его белой рубашки с короткими рукавами желтели застаревшие пятна пота, а брюки висели на бедрах, что, возможно, было бы стильно для шестнадцатилетнего парня, но не для мужика на полвека старше. У него были светло-пшеничные волосы, все еще густые; лицо покрывала щетина недельной давности.
Троица смотрела хоккей по старому телевизору, но их головы одновременно повернулись, когда вошел новый посетитель. Он был небрит, одет в помятые брюки, кричащую гавайскую рубашку и грязные кроссовки. По его внешнему виду нельзя было сказать, что парень выбирался хоть раз за пределы Кристофер-стрит[1], хотя никто из присутствующих в баре и понятия не имел, где находится эта улица. Но они были знакомы с таким типом посетителей, о да, хорошо знакомы. Они это чувствовали. И не важно, какая там у него щетина и как он одет, — у этого парня на лбу было написано: «гомик».
— Пиво есть? — спросил он, переступая порог бара. Бармен не сразу шевельнулся, потом достал из холодильника бутылку бада и поставил на стойку.
