себе место в передних рядах, откуда легче было донимать учителя. Свистеть, хмыкать, рыгать, стучать ногой, ерзать, шмыгать. Черт побери, да если заниматься этим где-то на задах, учитель и не заметит!
Но Эмиль донимал не только учителей. Он обнаружил, что на свете полно прирожденных жертв, особенно из числа его ровесников. Он открыл эту истину в довольно юном возрасте — если быть точным, в четвертом классе. Никто не хотел лишнего шума, никто не хотел неприятностей, никто не хотел выяснять отношения. Это открытие наполнило Эмиля восторгом. Оно распахнуло перед ним множество дверей. Ты мог отнять у кого-нибудь завтрак и даже деньги на завтрак — и, как правило, без всяких последствий, потому что большинство ребят хотело мира любой ценой. Конечно, жертв следовало выбирать осторожно, поскольку бывали и исключения. Те, кто протестовал, убеждались, что с Эмилем лучше не связываться. Кому охота получить по зубам? Позже Эмиль ненароком открыл еще одну истину, хотя ее трудно было выразить словами. Он обнаружил, что люди боятся оказаться в неловком или унизительном положении, привлечь к себе общее внимание. Вот, например, в автобусе. Ты мог окликнуть кого-нибудь из школьников, особенно из тех, кто легко краснеет, и сказать: «Фу, как у тебя изо рта несет! Ты что, вообще зубы не чистишь?» Даже если у малого дыхание как аромат роз. Или: «Эй, это ты перднул? Постеснялся бы, что ли!» Тихо, но достаточно громко для того, чтобы все слышали. И тому подобное — в кафетерии, во время завтрака, в читалке. Но лучше всего там, где побольше незнакомых, в особенности девушек. Ух как тогда корчились эти ребята! В результате все вокруг старались по возможности угодить Эмилю Янзе, и его это полностью устраивало. Эмиль не был глуп, но учеба давалась ему не без проблем. Однако он кое-как держался на плаву — двоек не хватал, разве что тройки, да и то нечасто. Его отец был вполне доволен успехами сына. Эмиль же презирал отца за то, что его голубая мечта — увидеть сына выпускником модной частной школы. Этот тупица не понимал, что у них не школа, а дерьмо.
— Ты просто прелесть, Эмиль, — сказал Арчи, когда удовлетворенный Эмиль, налив банку до краев, принялся аккуратно завинчивать крышку бака.
Эмиль недоверчиво покосился на него. Он никогда не мог разобрать, шутит Арчи Костелло или говорит серьезно. Эмилю и в голову бы не пришло провернуть с Арчи какую-нибудь из своих штучек. Арчи был одним из немногих людей на свете, кого Эмиль уважал. А может быть, даже побаивался. Арчи и его Стражей.
— Ты сказал — прелесть?
Арчи засмеялся.
— Я имею в виду, что ты уникален. Кто еще станет воровать бензин средь бела дня? Вот так, в открытую? Прелестно.
Эмиль улыбнулся Арчи, хотя ему вдруг стало немного грустно. Он хотел бы поделиться с Арчи кое-чем еще. Но не мог. Он понимал, что это слишком личное, хотя у него нередко возникало желание рассказать об этом людям. О том, что доставляет ему удовольствие. Например, справив нужду в школьном туалете, он редко спускал за собой воду: ему было приятно представлять себе, как следующий парень войдет туда и увидит загаженный унитаз. Бред какой-то. И ведь поди объясни это другим! Или как у него иногда ощутимо теплело в паху, когда он загонял в угол какого-нибудь доходягу или налетал во время футбола на игрока чужой команды, сбивал его с ног и пинал вдогонку, уже лежачего. Ну разве о таком расскажешь? И все же он чувствовал, что Арчи бы его понял. Они с ним одного поля ягоды. Несмотря на тот снимок. Снимок, который отравил ему жизнь.
Арчи направился прочь.
— Эй, Арчи, ты куда?
— Я не хочу оказаться соучастником, Эмиль.
Эмиль засмеялся.
— Карлсон вряд ли подаст в суд.
Арчи в восхищении покачал головой.
— Прелестно, — повторил он.
— Эй, Арчи! А как насчет той фотки?
— Да, Эмиль. А что насчет фотки?
— Ты знаешь, о чем я.
— Прелестно, — сказал Арчи, уходя теперь уже быстрым шагом, чтобы заставить Эмиля Янзу еще попотеть при мысли о фотографии. Откровенно говоря, Арчи ненавидел людей вроде Янзы, хотя их поступки порой и вызывали у него восхищение. Люди вроде Янзы были скотами. Но и они могли пригодиться. Янза и та фотография — как деньги в банке.
Эмиль Янза смотрел вслед удаляющемуся Арчи Костелло. Когда-нибудь он будет как Арчи — такой же спокойный и невозмутимый, один из Стражей. Эмиль пнул заднюю шину автомобиля Карлсона. Где-то в глубине души он был разочарован, что Карлсон не застал его за откачиванием бензина.
Глава восьмая
Когда Стручок бежал, он был прекрасен. Его длинные руки и ноги двигались с безупречной плавностью, тело скользило над землей, словно вовсе не касаясь ее. Во время бега он забывал и о своих прыщах, и о своей неуклюжести, и о той робости, которая парализовала его всякий раз, когда на него бросала взгляд какая-нибудь девушка. Даже в голове у него прояснялось, и все становилось простым и понятным — на бегу он мог решать математические задачи и заучивать по памяти футбольные комбинации. Он часто вставал спозаранку, когда все еще спали, и мчался по рассветному городку, переливаясь из одной улицы в другую, и все вокруг было прекрасно, везде царили гармония и порядок, ничто не казалось невозможным, любое достижение было ему по плечу.
Во время бега он любил даже болезненные ощущения, знакомые каждому бегуну: жжение в легких и судороги, которыми иногда сводило икры. Он любил их, так как знал, что способен вынести боль и даже пойти дальше. Он никогда не выкладывался до предела, но чувствовал внутри себя все эти запасы силы — даже не силы, а скорее уверенности. И она пела в нем, когда он бежал, и его сердце радостно качало кровь, посылая ее в путь по всему телу. Он выбрал футбол, и ему было приятно, когда он ловил мяч, посланный ему Джерри Рено, обгонял всех соперников и зарабатывал очки. Но лучшим для него все равно оставался сам бег. Соседи видели, как он водопадом низвергается по Хай-стрит, как его несет вперед накопленная инерция, и кричали ему вслед: «Ты что, к Олимпийским играм готовишься?» Или: «Эй, ты мировой рекорд собрался побить?» А он бежал и бежал, лился, летел.
Но сейчас он не бежал. Он находился в классе брата Юджина, напуганный до полусмерти. Пятнадцати лет от роду, ростом метр восемьдесят семь, он уже отвык плакать, но теперь слезы застили ему глаза и все вокруг выглядело расплывчатым, точно под водой. Ему было стыдно и противно, но он ничего не мог поделать. Причиной слез был не только страх, но и отвращение к самому себе. А такого страха, как сейчас, ему не доводилось испытывать еще никогда — он чувствовал себя как в безысходном кошмаре. Как если бы ты проснулся посреди сна, в котором за тобой гналось чудовище, и вздохнул с облегчением, поняв, что ты в безопасности, в своей постели, а потом взглянул на залитую лунным светом дверь и увидел, что чудовище крадется к твоей кровати. И понял, что угодил из одного кошмара в другой, — но как же теперь отыскать дорогу обратно в реальность?
Конечно, он понимал, что находится в реальном мире. Все было вполне реальным. Отвертки и плоскогубцы, например. И парты, и стулья, и классная доска на стене. Так же, как и мир снаружи, мир, от которого он был отрезан с трех часов пополудни, когда проскользнул в школу. Теперь тот мир изменился, потерял четкость на исходе дня, полиловел в сумерках, а потом и совсем почернел. Было уже девять часов, а Стручок сидел на полу, уткнувшись лбом в парту, досадуя на свои мокрые щеки. Глаза у него болели от напряжения. Стражи разрешили ему включить лишь маленькую аварийную лампочку — такая была в каждом классе. Зажигать фонарь они запретили, потому что это могло вызвать подозрения у какого-нибудь прохожего. Стручок обнаружил, что его задача практически невыполнима. Он провел в классе шесть часов и одолел только два ряда стульев и парт.
В большинстве своем затянутые при фабричной сборке, винты сидели в своих гнездах крепко и поддавались с трудом.
Я никогда не закончу, подумал он. Протелепаюсь всю ночь, предки сойдут с ума, а дело так и не будет
