следаки особенно наседают. А остальным приходится ждать своей очереди.
– В коридоре? – хмыкнул Монгол.
Взгляд приковала к себе тонкая, явно женская рука, свешивающаяся с каталки: длинные пальцы, красный лак на ногтях, плетеная из кожаных ремешков фенечка. Если судить по ней, девочка совсем молоденькая. Молоденькая, а уже прописалась тут, в подземном коридоре…
– Так это свежие, – Франкенштейн притормозил, одернул простыню, прикрывая руку с фенечкой, – им еще меньше суток. Утром персонал придет, рассортирует. А пока приходится тут… своей очереди ждать.
– Ужас. – Зубарев смахнул выступившую на лбу испарину.
– И ничего не ужас. – Франкенштейн фамильярно похлопал лежащее под простыней тело, отчего простыня поползла вниз, обнажая стройную девичью ногу и край ярко-красной юбки. – Обычная рутина.
– Рутина… – Монгол отвернулся. Не потому, что испугался представшего взгляду зрелища, а от отвращения перед человеческим цинизмом. У девочки этой небось есть родители, любимый парень. Может, они ее сейчас ищут, места себе не находят, а она тут, под грязной простыней, в подземных катакомбах городского морга.
– Что, жутко? – Франкенштейн самодовольно усмехнулся. – Так вы еще самого интересного не видели.
– И не увидим, – сказал Монгол и так посмотрел на зубаревского одноклассника, что если у того и было желание поспорить, то исчезло оно быстро.
Рядом облегченно вздохнул Леонид, которому, судя по всему, происходящее уже давно перестало казаться забавным приключением.
– Так это… – Франкенштейн замялся, с тоской посмотрел на пакет с выпивкой и провиантом, – может, тогда сразу ко мне в кабинет, выпьем за знакомство?
Пить за такое сомнительное знакомство не хотелось, а вот просто напиться – пожалуй, да. Монгол молча кивнул.
«Кабинет» находился за невзрачной дверцей с надписью «Техническое помещение» и представлял собой каморку, в которой ютились письменный стол, затянутая клеенкой кушетка, парочка колченогих стульев, тумбочка с электрочайником, стеклянный медицинский шкаф и вешалка для одежды. На вешалке висело несколько медицинских халатов не первой свежести и видавшая виды шапка-ушанка.
– Прошу! – Франкенштейн хозяйским жестом обвел все это богатство, рукавом смахнул со стола застарелые хлебные крошки.
– Что-то маловат кабинетик-то. – Зубарев бочком протиснулся в каморку, опасливо осмотрелся, поставил на стол пакет с провиантом, а сам пристроился на край стула.
– Для одного нормально. – Франкенштейн чуть ли не с головой нырнул в пакет и, радостно присвистнув, принялся извлекать на свет божий бутылки с водкой и закуску.
Монголу в качестве посадочного места досталась кушетка. От стола далековато, но так даже лучше: компанию, в которой предстояло дожидаться рассвета, даже с натяжкой нельзя было назвать душевной.
– Ну, не будем откладывать на завтра то, что можно выпить сегодня! – Франкенштейн извлек из тумбочки одноразовые пластиковые стаканчики и несколько тарелок, перочинным ножиком покромсал колбасу, подолом халата протер помидоры, все тем же ножом вскрыл банку с консервированной ветчиной, зубами разорвал обертку на буханке «бородинского» хлеба и, ловко свинтив крышку с одной из бутылок, разлил ее содержимое по стаканчикам.
С брезгливостью наблюдая за этими приготовлениями, Монгол решил, что закусывать он, пожалуй, не станет, а ограничится только спиртным. Есть то, к чему прикасались немытые лапы санитара, не возникало ни малейшего желания. На лице Зубарева читалось точно такое же смятение чувств и явное нежелание делить трапезу с Франкенштейном. Друг, наверное, и водку бы пить не стал, если бы его отказ не выглядел совсем уж подозрительно.
– За знакомство! – Франкенштейн, никаких душевно-гигиенических терзаний не испытывавший, отсалютовал им наполненным стаканчиком и лихо – чувствовалась регулярная тренировка – опрокинул в себя его содержимое. – Эх, хорошая водочка! – Он вытер губы рукавом, которым прежде смахивал со стола, отправил в щербатую пасть ломоть колбасы и вгрызся в спелый бок помидора.
Чтобы не видеть столь вопиющее безобразие, Монгол зажмурился, одним глотком осушил свой стакан, потянулся было за хлебом, но в самый последний момент отдернул руку и подцепил на кончик ножа кусок ветчины. Ветчину, кажись, этот рыжий руками не лапал. Зубарев точь-в-точь повторил маневр Монгола, удовлетворенно крякнул, откинулся на спинку стула и сказал, осматриваясь по сторонам:
– А ничего у тебя, Валик, работенка. Знай себе – ешь да пей. Тишина кругом, никто не дергает.
– Иногда дергают, – Франкенштейн многозначительно пошевелил белесыми бровями, – но я уже привык. А тишина… – Он достал из кармана компакт-диск, вставил его в допотопный, обмотанный изолентой проигрыватель, щелкнул клавишей. – Тишина в таком месте – это скорее плохо, чем хорошо. От тишины крышу сносит очень быстро, начинает всякая ерунда мерещиться.
– Какая ерунда? – Зубарев плеснул себе еще водки, прислушался.
– Всякая, – отмахнулся санитар и потянулся за бутылкой. – Тут у меня специально на тот случай музыка припасена.
Словно в подтверждение его слов проигрыватель прокашлялся и разразился барабанным боем. Зубарев вздрогнул, расплескал водку, испуганно втянул голову в плечи.
– Торкает? – довольный произведенным эффектом, Франкенштейн расплылся в улыбке и прибавил звук. – Это особенная музыка. Кто говорит, этническая, кто – трансовая. Но бодрит, зараза, бодрит…
Музыка и в самом деле бодрила – тут Монгол был вынужден с санитаром согласиться. Дробный перестук барабанов, шуршание трещотки, позвякивание шаманского бубна и глубокий женский голос, поющий- бормочущий что-то непонятное, но завораживающее. Однажды на одной из узкоспециализированных рокерских сходок он уже слышал подобное и даже знал, кто исполнитель.
Группа называлась одновременно незатейливо и веско – «Тотем» – и состояла из трех молоденьких девчонок. Девчонки эти все в тех же узкоспециализированных кругах считались самородками и подавали большие надежды. Особенно одна. Монгол забыл ее имя, запомнив только, что девочка выглядела довольно заурядно, на матерую рокершу совсем не походила. Ни тебе килограммов металлолома, ни привычной для андеграунда расхристанности и стремления к ненавистному всякому нормальному мужику унисексу. Свитерочек в обтяжку, узкие брючки, до блеска начищенные ботиночки, короткие волосы, чисто вымытые, аккуратно уложенные. На личике минимум косметики. Во всяком случае, оттуда, где он сидел – а место ему досталось почти у самой сцены, – не было видно ничего экстраординарного. Одним словом – девочка- студентка, непонятно каким чудом забредшая на закрытую рокерскую тусовку.
Так казалось до тех пор, пока барышня не уселась за барабанную установку. Сначала ничего особенного на сцене не происходило, Монгол даже немного заскучал, а потом как-то незаметно обычная композиция превратилась в таинство – по-другому и не назовешь, – а девочка-студентка в неистовую вакханку. Нет, пожалуй, вакханка – это из другой оперы. В данном случае опера была с явными африканскими мотивами и попахивала не вакханалией, а старыми как мир и такими же загадочными шаманскими ритуалами.
Влад Ворон, друг и музыкант со стажем, который и притащил Монгола на концерт юных дарований, тогда едва не прослезился от умиления, а в конце выступления, позабыв о своем звездном статусе, бросился к барышням выказывать свое восхищение. Причем львиная доля восхищения досталась именно барабанщице. Монгол видел, как девочка заливается краской, испуганно одергивает свой и без того до безобразия целомудренный свитерок и смущенно опускает очи долу. Уже потом Ворон рассказал, что пытался уговорить шаманку-барабанщицу на совместный проект, а она, дуреха, отказывалась, лепетала что-то о своей тотальной занятости. У нее, понимаешь ли, работа, диссертация, а музыка – всего лишь хобби, маленькая блажь. Не видит она себя в качестве барабанщицы, пусть даже временной, такого рок-монстра, как вороновский «Фаренгейт». Ворон тогда очень сильно разозлился и поклялся, что юное дарование заполучит в свою команду любой ценой: не мытьем, так катаньем.
Происходило это не так давно, всего пару недель назад, потому в памяти Монгола было еще достаточно свежо, и музыка, вырывающаяся из обмотанного изолентой проигрывателя, казалась хоть и авангардной, но
